Арена

— Надрызгался твой? Не выдержал… Ну, знаю, что за все время первый раз. Эх! Знаешь ли? Сначала — эх, а потом много, много раз. Но меня это не касается, филармония не должна страдать, программа и так жидка, дальше некуда! Нет его, будешь работать одна. «Каучук».

Надя удивилась. Спорить? Все равно ни к чему не приведет. Придется попробовать «каучук»… Надя вошла в палатку. Шовкуненко спал по-прежнему. Перед чемоданом сидела Зинаида. Тяжело, медленными движениями наносила она грим, пытаясь скрыть на лице кровоподтеки. Надя присела поодаль. Последнее время ее тянуло к Зинаиде, молчаливой, нежалующейся. Клава со своим безоблачным счастьем была теперь в тягость. Ее счастье, которое жило под одной крышей, было как живой укор: ты живешь не так, живешь пусто. И Надя от этого терялась: как жить-то? Пойти рассказать, пошуметь бы в цирке, на комсомольском собрании, раскраснеться, волнуясь, понять, что же нужно сделать, чтоб было правильно все. Да, загореться желанием сделать. Пожалуй, самое главное было — вернуться в цирк, туда, где работает и живет парень, которому ясно, с которым не трудно. Вадим, опять он стал отчетливее в памяти. Бывает же так, как случилось почти два года назад. Быть может, забыли? А если разнесли сплетни, тогда еще мучительный год придется ждать, чтобы объехала сплетня все цирки по конвейеру. Объехала и забылась, затерялась в каком-нибудь тупике.

— Я сегодня буду работать «каучук», — сказала Надя. Зинаида, точно понимая, о чем Надя сейчас думала, печально кивнула головой.

— Почему вы, Зина, всегда молчите? Будто со всеми согласны?

Наде хотелось вызвать Зинаиду на разговор, но та, обернувшись к зеркалу, затихла.

— Знаете, я даже рада, что буду сегодня работать «каучук». Мне так надоело. Кажется: все дни у нас похожи на пустые орехи. Грызешь их, думаешь, вот-вот попадется орешек. Шуму, треску, а кругом пусто.

— Шишкова надо оставить в каком-то городе. Плох он, — Зинаида лопатками натянула плотный шелк кофты, спина сделалась шире, точно стыдливость заставила ее стать угловатой.

Наде стало грустно оттого, что перед ней сидела женщина самая обыкновенная. Молчит, а все равно, как ни скрывай, утаить трудно: Зинаида любит Шишкова!

— Зиночка, вы не молчите. А то иногда совестно становится, что мы все суетимся, болтаем…

— На стройку уборщицей лучше б, чем так жить…

— Перестаньте, пожалуйста! — Надя разозлилась. Небось Зинаида и полюбила Шишкова за то, что тот до конца отдавал себя искусству. Что ж, ведь не их вина: война заставила «Цирк на колесах» ковылять по грязи самых трудных дорог. Мы тоже нужны…

— Эй, вы, расселись! Спектакль начинаем, — голова Пасторино на секунду появилась в дверях, и вскоре поплыл вокруг скрипучий вальс. Оборвался. С рауса понеслись слова зазывал. Они зазывали народ на свое представление. Арефьев перемежал разговоры смехом, а Пасторино, перевирая реплики, делал ударения в самом непонятном месте.

Зинаида прислушивалась к его голосу:

— Уважаемая публика! — произносил он возвышенным слогом.

— Уважаемая публика! — передразнила Надя. — Вместо спектакля вам — дырку от бублика… Пошли посмотрим комедию! — потащила она Зинаиду, нисколько не смущаясь, что издевалась над ее мужем.

Внизу на балаганном пятачке работала Клава. Легко перебегала она по свободно натянутой проволоке, держа в руке для баланса «веер». Веер проволочный, выгнутый, с ручкой, обтянутый легким шелком, в Клавиных руках казался живым. Клава спрыгнула с проволоки, сделала реверанс, оборвались «Дунайские волны», и на сцене появились ковёрные: Арефьев и Пасторино. Надя подтолкнула Зинаиду. Они обе застыли, ожидая увидеть смешное. Однако глядеть, как Арефьев пытается вытянуть Пасторино, а тот, сбиваясь, едва дышит, теряясь от молчания публики и редких едких смешков, — глядеть на это было грустно.

Надя никогда раньше не прислушивалась к разговорам Арефьева и Шовкуненко. Ей казалось это скучным и ненужным — разводить теории, что такое цирковое искусство, какие в нем жанры необходимы и стоит ли соблюдать традиции. Но, глядя сейчас на Пасторино, она невольно содрогалась от мешанины. Значит, не случайно в старину два разных цвета дали маскам: не путай! Рыжий — ярок, солнечен, искрящийся смехом до слез, белый — холодно благороден, чист, незаметно создает для рыжего фон, углубляя его шутки, делая юмор рыжего сатирой. Цирк, как лубок, стар и красочен, он создал белых и рыжих, резко цветом разграничив их. Без полутона, каждому свое, собьешься, пеняй на себя, сражение проиграно. И Пасторино проиграл его…

Зинаида легонько взяла Надежду за руку. Шишков заслонял собой этот серый воскресный день. Он, больной, лежащий в постели, незримо присутствовал здесь. Он был сейчас в Арефьеве, который сегодня, забыв о старости, один вытягивал спектакль, понимая, что за смехом, который он вызывал, был едва различим Пасторино с его зазыванием «уважаемая публика».

Да, Шишков был здесь. Зинаида, глядя на мужа, не видела его. Шишков с горящими глазами на гипсовом лице, величественными и ровными жестами заставлял ее думать: раз отдаешь всего себя, не скупясь, делу — нужен. Иди и неси свое искусство, как знамя.

Зинаида поглядела на нервный, возбужденный профиль Нади и поняла, что не ошиблась. Надя думала то же самое, только ей хотелось померяться силой с Шишковым. Когда ее объявили, Надя подтянулась, собралась, и, вместо того чтобы выбежать, как балерина, покачиваясь на пальчиках, что было традицией для жанра «каучук», она пошла твердой поступью. Остановилась, развела руки.