Все лгут

– Нет. Ничего не желаю слышать. – На какой-то миг наступает тишина. – Ты… – начинает она. Потом немного подтягивает поводок и встречается со мной взглядом. Накрашенный красной помадой рот открывается и закрывается. – …потаскуха, – резюмирует Черстин. – Самая настоящая потаскуха мужского пола.

Затем она разворачивается и, прихрамывая, исчезает за пеленой дождя. Билли она тащит за собой на поводке. Он несколько раз оборачивается, бросая на меня долгий взгляд своих песьих глаз.

По дороге на работу я вспоминаю похороны Самира Фоукара. Это все погода – та же снежная каша, которая падала с неба в тот день, когда мы с Анн-Бритт прибыли в маленькую часовню на кладбище Скугсчуркогорден.

Собралось совсем немного народу – едва ли двадцать человек, не считая распорядителя похорон.

Мы пришли не затем, чтобы почтить память Самира, у нас была иная цель. Мы записали всех присутствовавших – случается, что преступник посещает похороны жертвы.

В тот день мы побеседовали со всеми гостями. Это были друзья и коллеги Самира из Каролинского института.

Ни Марии, ни Винсента на похоронах не было.

Начальница Самира, женщина на седьмом десятке, всю церемонию громко проплакала, многократно сморкаясь в клетчатый платок.

– Он был замечательным человеком, – заявила она нам после. – Замечательным. Я ни на мгновение не поверю, что он убил свою дочь.

Прочие, упоминая предполагаемую вину Самира, были более многословны:

– Не знаю, чему верить, – признался один из его товарищей, алжирец лет тридцати с пирсингом в носу. – Мне вообще-то нравился Самир, но я знаю, что религия может сделать с человеком. Это ядовитое зелье.

А Грета, подруга Марии Фоукара, сказала так:

– Он был чудесный. Веселый, умный. Красивый. – Затем на ее лице возник намек на улыбку. – Только, может быть, не совсем надежный, – добавила она.

Когда мы попросили ее объяснить, что она имела в виду, Грета склонила голову набок.

– Я не имела в виду, что верю в то, что он убил Ясмин, или что-то такое. Нет, я так не думаю. Но он всегда ставил себя на первое место. Мне кажется, его не заботило, не ранит ли он чувства других людей.

* * *

Когда наконец мы садимся за стол в небольшом конференц-зале на работе, день уже клонится к вечеру. Манфред и я сидим с одной стороны, Биргитта – с другой.

– Я прожила год в Мадриде, – сообщает она. – Но это было в восьмидесятых, так что никаких чудес не ждите.

Я киваю и пододвигаю к ней поближе телефон:

– Все будет хорошо. Она сама немного говорит по-английски.

Биргитта пожимает плечами, глядя в свои записи.