Сын спит за перегородкой. Он мог бы быть таким же старательным и прилежным крестьянином, как и другие карасяевцы. Но Буран избрал другую тропу жизни. Приезжие люди отняли у Танхылу сына. Геолог, живущий у них на чистой половине избы, больше интересует сына, чем она. Артем, которого все звали Артемом Алексеевичем, дает сыну свои книги, частенько беседует с ним. Это льстило старой женщине и в то же время пугало ее. Казалось, что приезжий торопит ее сына порвать с деревней, встать на другую дорогу, по которой никогда не ходили отцы и деды.
И все же, несмотря на свои опасения, она не могла сказать ничего плохого о квартиранте. Если нет дома старика, он помогает колоть дрова. Не стесняется носить воду, но Танхылу не позволяет ему. Что могут подумать соседи?
Чем больше он живет, тем отчетливее Танхылу чувствует, что инженер становится близким их семье человеком… Еще девочкой — это было давным-давно — ее учили, что русские — плохие люди, русскими пугали детей. Считали, что иноверцам нельзя подавать общую посуду: ведь русские едят мясо свиньи, самой грязной твари на земле! Танхылу так и делала: она завела для геолога отдельную посуду. Однажды, увидев, как он напился воды из стакана, которым пользовались все, несколько раз прополоскала стакан кипятком.
Скоро рассвет. Можно еще вздремнуть на мягкой перине, на которую пока еще никто не покушался.
Вскоре Танхылу снова проснулась и отчетливо ощутила тишину. Взглянула за перегородку. Сын уже встал. Убрал за собой постель по солдатской привычке. Прильнула к окну, чтобы посмотреть на него. Буран вскидывал руки, опускался на колени, вставал и снова опускался. Можно подумать, что молится. Сын объяснил ей, что надо тормошить тело по утрам, чтобы оно не теряло бодрости.
Пока сын был во дворе, мать вскипятила молоко, сварила кашу, нарезала пшеничный каравай — колхозного хлеба нынче много в каждом доме.
Танхылу приготовила завтрак и для квартиранта. Геолог встает рано и любит пить черный кофе. Она и ему подает испеченный ею свежий хлеб; хлеб, который покупает геолог в лавке, сырой и черный.
Он терпел сколько мог. Но человеческому терпению тоже наступает конец. Так случилось и с Бураном.
После возвращения с экспедицией в Карасяй Буран читал в глазах односельчан осуждение. Ему чудилось торжество во взгляде Ясави. «Попомнишь мое слово!» — как бы говорил он. Галлям при встрече избегал смотреть ему в глаза, старался скрыть горький упрек: «Не захотел остаться моим помощником, так получай за свою гордость! Променял должность кузнеца на конюха. Срам и стыд для такого парня!» Кабир откровенно злорадствовал, Давлет сочувствовал, а отец сердился.
Только один человек не скрывал своего восхищения, Зифа. Ей самой, наверно, тесно в ауле…
Буран был не доволен своей судьбой. Он считал себя обойденным. На буровых парни строили и монтировали оборудование, на четвертой и первой уже бурили. А он, приезжая с Беловым, чувствовал себя посторонним. Как когда-то давно в армии, он с завистью наблюдал за танкистами и артиллеристами. Машина обладает волшебной, притягательной силой.
Не один раз Авельбаев заговаривал с главным геологом о переводе на буровую. И каждый раз Белов отказывал ему.
— Сам видишь, ты моя правая рука, — убеждал он. — Куда я без тебя? Потерпи.
Наконец лопнуло терпение у парня. Это произошло так же внезапно, как и уход его из кузницы. Однажды утром Буран отказался седлать лошадь главному геологу. Белов удивился, потом вскипел:
— Да ты что?! Спятил, что ли?
— Да, спятил, — дерзко поднял Буран глаза на геолога. — Переводите на буровую или давайте расчет! Заглядывать коню под хвост я и раньше умел.
У Белова чесался язык, чтобы выругаться. «Убирайся к черту!» — хотелось крикнуть, однако пришлось сдержаться. За ними наблюдали крестьянские парни, пришедшие на буровую по зову райкома комсомола.
Белов приказал:
— Скажи Шаймурату, пусть седлает мне и себе.
Буран понял, что ему разрешено перейти на буровую. Пробившись через толпу парней, ждущих приема, он смело, как свой человек, толкнул дверь директорского кабинета, отгороженного фанерой.
ebooksa