Философия футуриста. Романы и заумные драмы

– Я пришел за тобой, мой сын, – упал на него голос Яи.

аслааблИчья

питЁрка дЕйстф

Приложения

И.Зданевич.

Илиазда. На дне рождения

И.Зданевич.

Илиазда <Вторая версия>

И.Терентьев.

Рекорд нежности.

Житие Ильи Зданевича

И.Зданевич

Илиазда. На дне рождения

Знаете ли вы художника Яковлева¹? Того самого, который ходит неизменно с тростью, прижав к сердцу серебряный набалдашник в виде собачьей головы². Так он снят и на фотографии Шумова³, знаменитого и с улицы Сен-Жак. Вот этот самый Яковлев повествует дружески о необычном, о том, как, проснувшись поутру, убедился он, что лежит не только в обуви, не только в смокинге, но и в пальто. Была ли в головах шляпа (очень дурной признак и предзнаменование, по мнению художника Ларионова⁴, который, разумеется, был бы вне себя от радости, узнав, что у Яковлева на постели в головах шляпа) – так вот о шляпе Яковлев умолчал. Вы ощущаете электричество в атмосфере? Художника спрашивают: как же это с вами случилось? Ответ неувядаемый: ничего удивительного, накануне я был на дне рождения.

Вот вам эпизод и сдвиг, такой красноречивый. Виноват ли Париж в том, что Яковлев заговорил таким языком, когда детская отрада – день рождения – превращается в дно рождения, после посещения которого мужчина ложится спать, ничего с себя не снимая, так как все уже снято, – неважно. С другой стороны, это умолчание о шляпе, чтобы не дать возможности Ларионову понадеяться. И все только потому, что беседу слушаю я, герой Илиазды.

В чем же дело? Что за новый Ахилл выискался и что за такая за лакмусовая бумажка, понуждающая людей откровенничать, вскрывая их противоречия и раздор? Роль провокатора сразу обнаруживается. Непременно всех перессорит, и все его ненавидят, и всюду видит гадость. Спрашивает Талова⁵: скажите, Гингер⁶ не страдает запорами, его стихи слишком много говорят об этом? Талов: да, страдает. Вопрос: а у Парнаха⁷, по-видимому, способность получать удовольствие при одном взгляде? Талов: да, да, идем, бывало, по Champs-Elysees, увидит какую-нибудь – и облако в штанах. Ну разве не гадость до всего доискиваться? И разве не гадость интимные разговоры с художниками и поэтами выносить в публику и так вот рассказывать черт знает что. И так всегда. Распространяет повсюду зловоние, фетюк, а все понять не могут, откуда зло: очень уж сладко поет канарейкой и в добродетель играет почем зря. А на деле бляха.

Вот что я скажу вам: мы одинаково далеки и от попыток строить новое искусство, и от попыток его разрушать, и от всяких творческих рецептов вообще. “Искусство должно” – императив и дидактика, которой в одинаковой мере были одержимы и старые и молодые школы в последние годы – не существует больше. Искусство ничего не должно, и не потому только, что оно бесцельно и т. п. “Искусство ради искусства” – формула эстетов – есть такой же рецепт, как пожелания футуристов в ответе на вопросы духа. Дада – та же дидактика, имеющая вид непроизвольности, это то же, что рабочий, идущий наниматься к жизни – никто не заставляет. Во всех случаях предвидена одна линия поведения. Я утверждаю, что такая линия не существует и не может больше существовать. Искусство не бесцельно, оно может быть или, лучше, оказаться целесообразным, может и не быть, как придется. Ответ на вопросы духа – возможно, а может быть, и нет. Новое ощущение, современный человек – прочее – отлично; старинка, архаизм – тоже неплохо. Дело не в мериле, дело во множественности. Искусство не умещается ни в какую рамку, даже в рамку искусства. Это не беспринципность, как мне сегодня сказали. Это то, что я еще в 1913 <году> назвал всёчеством (toutite)⁸. Это то же самое, что квадратура круга – вопрос нерешимый. И объясняется, если хотите, тем, что плоскости рецептов, положений, определений – иные, чем природа искусства, <по отношению > к ним иррациональная и потому неопределимая. Может быть, и наоборот. Последние годы достаточно посвятили вопросу об оригинале и подражании. Понятие копии таким образом было разрушено. То, что копируют, объект – всегда объект в искусстве, будет ли это картина или линия движения. Так мы расстались с тяжелой юриспруденцией, оставленной нам девятнадцатым веком.

Но у нас есть другой критерий, от которого мы не сумели до сих пор отделаться. А между тем все разговоры о том, дрянь искусство или вещь задушевная, что разрушать и что отстраивать и все красноречие, вокруг которого мы будем еще вертеться не одну сотню лун, не достигают цели, пока не будет поднят один маленький и щекотливый вопросик – о талантах и дарованиях.

Нужно ли вдохновение или нет для творчества, на это мы еще имеем разные ответы. Но вот вопрос о даровании. Как быть с этим? Судейкин⁹, уходя с моего доклада о доме на г<овне>е¹⁰, говорит Липшицу¹¹: это все так, но ведь он талантлив. Липшиц отвечает: конечно, этого никто не отрицает. Я извиняюсь перед авторами разговора, если он передан мной не слишком точно. Но пусть из одолжения ко мне все останется на своих местах.

Вот мнения, в которых необходимо разобраться. Имеет ли значение дарование в искусстве? Все вы скажете: да. Достаточно ли дарования? Липшиц говорит: нет. Судейкин по существу согласен с Липшицем, но он в той игре, которую мы втроем ведем с болваном искусством, ставит мне ремиз¹²: – Зданевич талантлив, он себя еще покажет. Липшиц, разумеется, оставляет вопрос открытым: нечего забегать в будущее. Очередь за мной. Разрешите. Я иду с бубнового туза.