Библиотекарь очень обрадовался тому, что я хочу взять эту коробку с собой и покопаться в ней на досуге. – Я никогда в неё не заглядывал, – сказал он, – но мне всегда очень хотелось это сделать. Я просто уверен, что это именно та коробочка про которую наш старый директор библиотеки говорил: «…уж, лучше бы мы её не брали». Он сказал так Мартину несколько лет тому назад, а к этому добавил, что пока он является директором библиотеки эта коробка никогда не будет открыта. Мартин рассказал мне об этом разговоре и сказал, что ужасно хочет заглянуть в неё, так как очень хочет узнать её содержимое. Поскольку наш директор сам был библиотекарем, он всегда держал её у себя в доме, поэтому, пока он был жив, не было возможности заглянуть в неё, но после его смерти его родственники при разделе причитаемого им наследства по ошибке куда-то её засунули, а потом, лишь только спустя несколько лет, отдали её нам. Не знаю, почему я её до сих пор не открыл. В том случае, если Вы решили её действительно забрать, Вам нужно будет сегодня вечером прийти за ней перед моим уходом из Кэмбриджа. Я надеюсь, что могу доверять Вам, и Вы не будете публиковать то, что отмечено как не подлежащее огласке в нашем каталоге.
Я взял драгоценную жестянку домой и просмотрел её содержимое, затем посоветовался с библиотекарем на предмет того, что можно взять для публикации, а что нет. Он позволил мне написать рассказ только при одном условии, если настоящие имена людей, репутация которых может пострадать, будут изменены. Поэтому я постарался выполнить данное мной обещание и сделал для этого всё, что было в моих силах.
Относительно материалов, попавших в мои руки, – главным образом это были дневники и письма. Что из них я мог взять, а где сократить, зависело от того объема, в который мне нужно было уложиться. Правильное понимание ситуации обязывало провести не очень глубокий анализ и экспертизу, к тому же в моей работе мне сильно помогли прекрасные иллюстрации и текст из монографии о Барчестере, опубликованной в «Беллс Кафидрал»[215].
Если довелось оказаться на хорах Барчестерского собора, то обязательно пройдешь мимо экрана, сделанного из металла и цветного мрамора по проекту сэра Гилберта Скотта,[216] а затем неожиданно попадаешь в такое, я бы сказал, весьма убогое и нелепо обставленное мебелью место, что поражаешься контрасту и тому сильному впечатлению, которое производит такая перемена. Сиденья на хорах выполнены в современном стиле без навеса, таблички с именами почетных священнослужителей и владельцев пребенд к счастью сохранились, они выгравированы на маленьких бронзовых пластинках и прикреплены к сиденьям, орган выполнен в готическом стиле и находится в трифории[217], при этом запрестольная перегородка[218], а вместе с ней все предметы алтаря, точно такие же как и во всех других соборах.
Узор гравировки, нанесенный на алтарь и сидения более ста лет назад, очаровывает тонкостью линий невольно заставляя собой любоваться. Сам орган огорожен массивным экраном. Сиденья для певчих, которые также как и экран изготовленны в классическом стиле, выглядят очень громоздкими. Над алтарем прикреплен балдахин, по бокам алтаря стоят урны. Чуть подальше, в восточной части, можно увидеть солидный резной иконостас из дерева с фронтоном, на котором изображен треугольник, окруженный лучами сияния, внутри него вписаны золотом буквы на иврите, а над всем этим великолепием парят херувимы. Рядом находится кафедра проповедника с большим резонатором, установленном немного подальше от сидений северной стороны, проход к сидениям выложен белым и черным мрамором. Две леди и джентльмен с картины, висящей на стене, не могут оторвать восхищенного взора от искусной работы великих мастеров. Из других источников я узнавал, что сиденье архидиакона, также как и в наше время, стояло рядом с троном епископа в юго-восточной стороне хоров. Оттуда я также узнал, что в те времена его дом находился совсем рядом с собором, он был построен из хорошего красного кирпича еще во времена Вильгельма III[219].
В этом доме доктор Хэйнс, будучи уже далеко не молодым человеком, поселился вместе со своей сестрой Летицией в 1810 году. Должность архидиакона долгое время оставалась для него недостижимой мечтой, потому что его предшественник никак не хотел уходить, даже когда ему исполнилось девяносто-два года другого ответа от него не услышали. Всего неделя прошла после того, как тот в скромном кругу близких ему людей отпраздновал свой девяносто второй день рождения. Светлым декабрьским утром доктор Хэйнс проснулся в прекрасном настроении. Бодрый и веселый он расхаживал по дому, при этом потирая руки и что-то напевая себе под нос. Когда наступило время завтракать он вошел в столовую, там он увидел свою сестру, сидевшую как обычно на своем месте за большим фарфоровым чайником, наполненным кипятком, только в этот раз она сидела наклонившись вперед и безутешно рыдала, прикрывая лицо платком. – Что с тобой? Что случилось? В чем дело? – Набросился он на неё с вопросами. – О, Джонни, неужели ты не слышал? Бедный, бедный архидиакон! – Вытирая слезы отвечала она. – Архидиакон? А что с ним? Он не заболел? – не унимался доктор Хэйнс. – Нет, его нашли на лестнице, утром. Какой кошмар! Как такое могло произойти! О, несчастный отец Палтини! – Всё плакала и плакала Летиция. – У него что сердечный приступ? – Допытывался он у сестры. – Да нет же, еще хуже. Эта их горничная во всем виновата, дура набитая Джейн. – Доктор Хэйнс оторопел. – Я ничего не могу понять, Летиция. Причем тут горничная? – Ой, ой, какое горе, какое горе! Я тебе расскажу. На лестнице у них лежит ковер, который крепится прутом. Эта окаянная бездельница забыла его закрепить, а отец Палтини встал как раз на самый краешек (ты, наверное, помнишь какая скользкая у них в доме дубовая лестница), он поскользнулся, упал на спину и скатился на целый пролет вниз, в результате чего сломал себе шею. О Боже! Какое горе обрушилось на несчастную мисс Палтини! Не сомневаюсь ни единой минуты, после такого они вышвырнут эту негодяйку вон! Впрочем мне она никогда не нравилась. – Мисс Хэйнс опять начала причитать и безудержно реветь. Вдруг она вспомнила о том, что пришла сюда все-таки завтракать, и начала понемногу клевать из своей тарелки. Брат же её за стол вообще не садился, молча постояв у окна, он вышел из комнаты. Этим утром он сюда больше не заходил.
Нерадивая горничная была немедленно уволена, потому как отсутствующий прут для крепления ковра на лестнице нашли в тот же самый день, под тем же самым ковром. Такая находка, если говорить начистоту, послужила неопровержимым доказательством её непроходимой глупости и преступной халатности.
Уже много лет подряд доктора Хэйнса хвалили за его особые заслуги перед Церковью и, по всей вероятности, видели в нем достойного преемника архидиакона Палтини. Теперь, после смерти святого отца, помешать церковному собранию в принятии нужного решения не мог никто, и никакие обстоятельства не могли стать этому преградой. Его тут же поставили на эту должность, после чего он с должным усердием приступил к выполнению своих обязанностей, соответствующих его сану. Очень много места в его дневниках занимают записи с выражением порицания ведения дел и того, в каком состоянии находились документы при Палтини, это по настоящему обескураживало его. Если говорить о Рингаме и Барнсвуде, к тому времени, когда он занял место покойного архидиакона, они уже были порядком разрозненными, поскольку никто ими более десятка лет не интересовался, именно по этой причине восстановить их было вряд ли возможно. Вот уже восемь лет никто не проверял, как идут дела у Палтини. Четыре алтаря уже было почти невозможно восстановить. Люди, которых прежний архидиакон назначал на какие-либо должности, так же как и он состарились и были неспособны продолжать работать, и только благодаря тому, что вмешалось провидение, удалось избежать полного развала. Письмо, которое доктор Хэйнс получил от своего друга, подтверждает этот факт. «Ho katechôn[220] (так оно начинается – довольно туманный намек на Второе послание к Фессалоникийцам[221]), …угробили его, наконец-то. О, мой бедный друг! В каком кошмаре ты жил! Я говорю, когда мне в последний раз пришлось его видеть, он не мог найти ни одного документа, о чем бы я его не спросил – он не мог разобрать ни единого слова, а потом, вдруг с того ни с сего, он совершенно забыл зачем я к нему приехал. Вдруг, получается, из-за глупости какой-то горничной, благодаря какому-то незакрепленному ковру появилась некоторая надежда на то, что дело перейдет тебе в руки и не будет окончательно погублено, точно так же как и то, что ты сможешь получить право всем этим распоряжаться и управлять». Это письмо было вложено в специальный карман, имеющийся на обложке одного из дневников.
Ни у кого не возникало сомнений в том, что новый архидиакон приступит к исполнению своих обязанностей со всем рвением, на какое только способен. «Дайте мне немного времени, чтобы я смог исправить все то неисчислимое количество ошибок и распутать всю ту путаницу, которые достались мне в наследство, и я с искренней радостью вместе с убеленными сединами иудеями спою вам песню[222], которую слышали многие, но боюсь, понимают далеко не все». Эти слова я встретил не в его дневнике, а в письме, по всей вероятности, друзья доктора вернули его письма сестре, пережившей своего брата. При этом он далеко не ограничивал себя подобными высказываниями, изучение прав и обязанностей, соответствующих его посту, было очень тщательным и весьма продуманным, кроме того, он рассчитал где-то на листке, что ему потребуется три года на то, чтобы привести всё в своем архидиаконстве в надлежащий порядок. В результате оказалось, его расчеты были верными, три года он занимался реформами. Я искал в его записках, когда же он доведет начатое дело до конца и наступит долгожданный Nunc dimittis[223], правда, судя по всему, напрасно. В тот период у него появилась другая сфера интересов, куда он и решил направить свою активность. До этого времени его реформаторская деятельность мешала ему присутствовать на церковных службах в соборе, которые он мог посещать лишь изредка. Теперь он уже интересовался и их организацией, и музыкальным сопровождением. На его прениях с пожилым органистом, который работал в церкви с 1786 года, у меня нет времени останавливаться, про них нельзя сказать как о приведших к желаемому результату. Тут следует обратить внимание на его всё возрастающий энтузиазм и экзальтацию, доходящую вплоть до исступления, когда он в великом восхищении пишет о соборе и его убранстве. Сохранился черновик письма, адресованного самому Сильванусу Урбану[224] (письмо, как я полагаю, никогда не было отправлено адресату) с описанием сидений на хорах. Причем сидения эти появились в соборе в гораздо более ранний период, приблизительно после 1700 года.
Сидение архидиакона было расположено в юго-восточном крыле, с западной стороны от трона епископа (в настоящее время это место занял достойный преемник, действительно настоящий прелат, который своим присутствием облагородил престол Барчестера), и выглядело довольно необычно. В дополнение к гербу настоятеля собора Веста, благодаря усилиям которого всё внутреннее убранство хоров было доведено до совершенства, на престоле, в самой дальней восточной его части, находились три маленьких, но приметных статуэтки, выполненные в жанре гротеска. Одна из них, – тончайшей работы фигурка кота, чья припавшая к земле поза говорит о превосходной гибкости, бдительности и силе, которой от природы наделен заклятый враг известного всем вида
У этих резных фигурок есть более подробное описание, а по той причине, что они пропали, к нему может появиться определенный интерес. Текст, представленный в конце этого дневника, достоин того, чтобы его привести:
«Мое более позднее исследование отчетов и документации собора показало, что по резным изделиям не имеется каких-либо заказов на выполнение работы или актов по приемке. Работа в стиле датских мастеров, она была выполнена неким Остином, уроженцем этого города или жителем близлежащей к нему деревни. Древесину для работы он брал из дубовой рощи, расположенной рядом с владениями собора и домом его настоятеля, в народе известную как «Голливуд». После моего недавнего визита в церковный приход, которому эта роща и принадлежит, я узнал от пожилого, но действительно заслуживающего уважения священника, что среди местных жителей существует такая традиция, стараться поставлять наиболее крупные и старые дубы, так как у них более крепкая древесина. Впрочем, о происхождении той древесины, которую брали для изготовления этих резных фигурок в церковных записях говорится явно недостаточно. Особый интерес вызывает один дуб, который рос почти в самом центре рощи и был известен как «Дуб Висельников». Обоснованность настоящего названия подтверждается фактически, так как вокруг того места, где ранее рос этот дуб, и в том месте, где должны находится его корни, валяется много человеческих костей. К тому же у тех, кто хотел иметь успех в каких-либо делах или тяжбах, или хотел привлечь чью-нибудь любовь, или обрести защиту и помощь в своей жизни, существовал обычай, в течение года, в определенные дни развешивать на ветках этого дуба обрядовые соломенные куклы, так называемые вольты, которые также могли изготовлять из хвороста и тому подобных материалов, обычных для сельской местности».
Наверное, хватит заниматься изысканиями, копая под архидиакона. Вернемся к его трудовой деятельности, записи о которой сохранились в его дневниках. Согласно им, первые три года у него был настрой и желание работать, получается, именно за это время он и снискал себе репутацию гостеприимного и учтивого хозяина, о чем и говорится в его некрологе, причем репутация эта была заслуженной. Тем не менее мне удалось увидеть, как по прошествии некоторого времени мрачная тень нависла над ним, а впоследствии эта тень окутала его кромешной тьмой. Мне почему-то кажется, что подобная перемена должна была отразиться на его поведении. О своих фобиях и о том, что ему не давало покоя он очень много писал в своих дневниках, потому как больше никому он о них рассказать не мог. Он так и не женился, а его сестра не всегда оставалась рядом с ним. Правда, я сильно ошибусь, если скажу, что он отразил на бумаге всё из того, что хотел бы. Думаю, сейчас будет самое вермя привести кое-что из его записей:
ebooksa