«Пиалой» — когда дыню делят поровну на две половины. После того как мякоть съедают, остаются пустые корки, скорее похожие на расшитые тюбетейки, чем на пиалы. Можно ими подурачиться — надеть другому на голову. Можно воду из арыка в них принести — после сладкого всегда хочется пить.
Над травой мошкара. Воды арыка выцежены сквозь снежные зубья гор. Шарики коз, овец, лепешки коров — на грунтовой дорожке, ведущей к броду.
Я далеко ныряю и из-за густых зарослей лозняка слежу за ней. Дженнет сперва ищет меня глазами, затем начинает беспокоиться, а когда я выныриваю перед ней, обижается:
— Да ну тебя!
Под водой можно открыть глаза, но все там выглядит кроваво-красным, как и глаза выплывающего.
Долгое купание. Целыми днями мы только и делаем, что едим дыни и купаемся, валяемся на песке и бегаем, черные от загара, среди пахучих овечьих гуртов. Только и слышим плеск воды, звон колокольчиков, мычание, блеяние и собственный смех. Того, кто выходит последним из воды, принято дразнить, пачкая глиной. Дженнет спускается обратно в арык — смыть грязь с обожженного плеча. Выходит. Берет платье. Пора домой. Ком глины достигает бедра. Дженнет визжит, хлещет меня платьем, Идет в воду. Выходит. Я опять. Так довожу ее до слез. Тогда она глиной прямо мне в лицо! Получил! Хохочу, обнажив зубы из-под жижевой маски. И она смеется, тоненькая, стоя по колено в воде.
Каждая семья в кишлаке имела свою бахчу. А ночью бахчу охраняли. Спали на навесах. Чучела бодрствовали. От комаров защищались кизячным дымом, сизым, едким, пропитывались им. От шакалов и шпаны — капканами.
У мальчишек из городка не было ни своих огородов, ни собственных домов. Были товарные вагоны в мазуте, кипящие асфальтом улицы, сарайчики во дворе. Родители все покупали на базаре, и дыни тоже.
По ночам мы выходили стаями. Темными тенями пробирались по грядкам, под лай собак, кваканье лягушек. Топтали лозы, срывали все, что попадалось круглое. Не различали: спелая или нет. Разбивали. Вонзали пальцы в мясистую плоть, проверяя на вкус. Попадали в капканы. На шеях наших ломали палки. Из ружья стреляли в нас солью. Уносили ноги. Уносили дыни. На бегу упивались соком. Корки бросали в дорожную пыль.
В постель ложились не умывшись. Пока сон не приходил, мучились от чрезмерно раздувшихся животов.
Пошли прогуляться к местам, где купались в детстве. Шумел арык. Отыскали брод, где переходили коровы. Хотелось бежать по раскаленному песку, обжигая пятки. Хотелось толкнуть тяжелую Дженнет в арык, но она сдержанно отстранилась.
К вечеру возвращались.
Сколько было следов на крахмале пыли и сколько всевозможных голосов! С нами возвращались и сытые коровы. Дети шли за ними с тутовыми прутьями, держа коров за хвосты. Пыль за ними подымалась столбом.
Нас окликнул знакомый старик, который когда-то чаще всех страдал от набегов, и гостеприимно пригласил в дом на дыню.
— Уже поздно, спасибо, — отказались мы.
— Ничего не поздно. В городе не придется попробовать такие «вахарманы». Уверен, что в этом году вы еще не лакомились. У старого Разыка дыни всегда первыми поспевают.
— Разык-ага, вынесите сюда, мы по пути.
— Зачем по пути, когда дома можно?
— Нам бы хотелось… — я вовремя остановился, представляя, каким нелепым покажется ему мое объяснение. Вот отойдем подальше, расколем дыню и будем упиваться соком, а корки швырять в пыль. Завтра увидят прохожие и удивленно подумают: неужели ночью дети воровали дыни? Давно такого не было. Так завершится день, и для Дженнет это будет сюрпризом.
Старик с недоумением ушел за калитку. Дженнет вопросительно взглянула на меня. Через минуту старик вышел и вручил большую прохладную дыню, охлажденную колодезной водой. Мы улыбнулись, поблагодарили. Хотелось, чтоб и он ответил, но старик снова повторил свое: