Было страшно смотреть из зыбкого, оголенно струящегося мира в небольшое, защищенное от всего пространство, где люди сидели друг за другом, держа наготове билеты.
Мы были вне их мира и даже как бы вне их закона. Какие-то наружные привески.
Сейчас каждый мог нас уловить и свести в милицию. По ту сторону стекла я видел нарастающее лицо с безжалостно ровными усами и очками, отражающими свет. Толстые пальцы сжали поручень по ту сторону стекла, и прямо перед моим носом повис кулак.
Внезапно зеркальца очков просветлились и наши глаза встретились. Он отшатнулся и не удержался. Его бледное лицо было похоже на улетающий мяч.
Трамвай наращивал скорость, на поворотах его корму со страшным скрежетом заносило. И Богдан наваливался па меня, что-то весело крича.
Богдан думал о чем-то своем, о чем-то совсем другом, чем я! Значит, я был почти одинок вдобавок ко всему!
Мир уносился назад, словно выстреленный. Руки у меня онемели, лицо тоже.
Потом трамвай медленно приближался к неподвижности и, наконец, слился с ней, стал неподвижным.
Я спрыгнул и побежал прочь на подгибающихся ногах… Я понял, что ИСПЫТЫВАЮ ощущения, а Богдан ими наслаждается.
А это, что ни говорите, разные вещи.
ЛАМПЫ
Лампочка звучала, словно в ней безвыходно скреблось какое-то крохотное существо, и перегорала. И, уже погасшая, пустая, неожиданно обжигала пальцы.
Богдан собирал перегоревшие лампы. Собирал, чтобы разбить. Это были самые разные лампы — огромные и крохотные, грушевидные и круглые, и синие, и прозрачно-желтоватые и прозрачно-серые, и остренькие, похожие на сверкающие сердечки…
Лампа ударилась о бетонную стену и откатилась по асфальту. А на вид такая хрупкая!
— Да не так… Смотри!
Богдан бросил. Лампа хлопнула, разлетелась вспышкой, прихрамывая, покатился морщинистый черенок…
Еще одна лампа, почти беззвучно хлопнув, разлетелась. Поднимаю. Острые, словно оскаленные лепестки, прозрачный пестик, проволочные тычинки…
Мне жалко разбивать лампы. Жалко уничтожать или уродовать их совершенную форму.
КРУГЛОЕ ОКНО
День превратился в ночь.