И точно, в ту минуту, как он сказал, за домом послышался шум подошедшего к остановке автобуса, потом раздались смех и разговоры выскочивших из автобуса пассажиров, затем стало слышно, как кто-то вошел на крыльцо, потом в сени, и наконец дверь открылась и на пороге показались зарумянившаяся от утреннего холодка Галина, а позади нее, в темноте сеней, высокий смугловатый Анатолий.
— Здрасьте-пожалуйста! Лежат! — пройдя в избу и с дочерним беспокойством поглядывая на родителей, затараторила Галина. — Захворали, что ли?
Пока старуха рассказывала дочери про свою и старикову болезни, про то, что печь нетоплена и воды ни капли нет, и за хлебом два дня сходить было некому, старик приветливо смотрел на зятя, человека в доме еще вроде нового, но уже нечужого.
Зять снял и повесил на вешалку у двери кожаную шоферскую куртку, одернул рабочий, ладно сидящий на нем пиджак, надетый поверх темного свитера, и твердой размеренной походкой подошел к старику.
— Что, батя, болеем? — спросил он.
Старик безнадежно махнул рукой.
— Хотел вчера было дров наколоть, так спину так схватило, что еле-еле на карачках до крыльца дополз, — пожаловался он.
— Ясно, — кивнул зять, — а топор-то где?
— Так в сараюшке на дровах и лежит, — сообщил старик и, посмотрев снизу на чернобровое с прямым крупным носом лицо зятя, на его высокие скулы и темные тени под ними, подумал, что где-то такое лицо видел и, когда видел, получал удовольствие.
Ни слова не говоря, зять вышел из избы во двор, и через минуту старик со своей оттоманки увидел в окно, как тот вошел в сараюшку, вынес из нее на лужайку кругляки, топор и начал колоть.
«Ладно колет, — отметил про себя старик, глядя, как зять, поддерживая левой рукой кругляк, правой быстрыми легкими ударами раскалывает его на поленья и точным уверенным броском кидает их в общую кучу, — мужик, настоящий мужик…»
Тем временем Галина подмела в избе, сходила на колодец, в магазин за хлебом и, когда Анатолий поднес в кухню охапку дров, затопила печь.
Глядя на молодых — на Галину, которая то и дело кидала на мужа быстрые внимательные взгляды, на Анатолия, деловито, без лишних слов помогающего жене, — старик понял, что зять его из тех мужиков, что к женам не липнут и, может, даже особо не балуют их, но жены их уважают, ценят, знают, что с такими мужьями не пропадут.
Поставив варить в печку обед, Галина сообщила, что договорилась с бабами в магазине за клюквой сходить на болотце, так что сейчас уходит, и пусть они обедают без нее.
Она ушла, и старик, взглянув в окно, увидел, что зять возится с дверью сараюшки. Дверь давно уже перекосилась и отходила от косяка, и зять, привалившись к нему боком, переставлял верхнюю петлю.
Старик перевел взгляд на старуху. На лице ее было довольство, она безмолвно говорила: «Ну вот, изба протоплена, вода принесена, обед сварен». — «И зять вон дверь сараюшки прилаживает», — мысленно добавил старик. Лицо старухи стало строже, она будто сказала: «А как же иначе?! Слава богу, не чужие. Кто ж за нас теперь делать будет?!»
Старик незаметно задремал и неожиданно вдруг проснулся. Спросонок ему показалось, что кто-то настойчиво стучится в избу. Он открыл глаза и увидел, что светло-серое с утра небо теперь за сараюшкой потемнело, а тонкий, побуревший за сентябрь тополь у крыльца запрокинулся от сильного ветра. Стук раздавался на крыльце, и, прислушавшись, старик сообразил, что это стучит Анатолий — зять, догадался он, ставит новую ступень: нашел в сараюшке крепкую доску и заменяет ею старую треснувшую, про которую старуха давно говорила, а у него, старика, все руки не доходили. Старик представил светлую на темном крыльце крепкую ступень с парой плотно забитых по краям шляпок гвоздей и, почувствовав под ногой приятную твердость новой ступени, начал было подниматься на крыльцо, как вдруг кто-то сзади из-за перил окликнул его:
— Батя, а батя!
Старик очнулся. У изголовья оттоманки стоял зять и спрашивал:
— Батя, жерди-то, говорю, у вас есть? Изгородь в огороде надо заделать…