Асеведо
Поля, где предки правили когда-то,Дав этим землям родовое имя,Поля, так и не ставшие моими,Хоть в мыслях… Я клонюсь к поре заката,Но не был на валящем с ног простореОтчизны и суглинка, по которымСкакал мой дед, окидывая взоромС седла бескрайние пути и зори.Но я их видел в пустошах Айовы,В кварталах Юга, в землях ИудеиИ в тростниках далекой Галилеи,Хранящих след босой ступни Христовой, —Они везде. Они во мне – в забвенье,В желанье каждом и в любом мгновенье.Джеймсу Джойсу
Разбросаны в разбросанных столицах,мы, одиноки и неисчислимы,играли в первозданного Адама,дарующего миру имена.На склонах ночи,у границ зари,мы подбирали (помню и сегодня)слова для новолуний, утр, смертейи прочего людского обихода.Делились на кубистов, имажистов,чьи ереси и секты чтут сейчасодни лишь легковерные студенты.Мы отменяли знаки препинаньяи обходились без заглавных буквв своих фигурных виршах – утешеньебиблиотекарей Александрии.И вот созданья наших рук – зола,но распаленный пламень – наша вера.А ты тогда,в пристанищах изгнанья,изгнанья, послужившего тебебесценным и чудовищным подспорьем,закалкой для искусства,сплетал ходы мудреных лабиринтов,бесчисленных и бесконечно малыхв неподражаемой их нищетеи многолюдий анналов мира.Мы все уйдем, но так и не достигнемдвуликой твари и бездонной розы,которые нас в центре стерегут.Но есть и от забвеньясвой оберег, Вергилиево эхо, —и улицы живит ночами светтвоих неугасимых преисподних,походка фраз, нечаянность метафори золотая канувшая тень.Что наша трусость, если на землеесть хоть один, не испытавший страха?Что вся печаль, когда за сотни летхотя б один признался в полном счастье?И что потерянное поколенье,пожухнувшее зеркало, когдаего твои оправдывают книги?Я – все они, все мы, кого спаслатвоя неукоснительная строгость,чью жизнь твой труд невольно искупил.Израиль, 1969
Я боялся, что Израиль станетвотчиной сладостной тоски,которая копилась долгие годы,точно в сундуке, полном страданий,в еврейских кварталах, в степях и во снах,за стенами враждебных городов, —тоски по Иерусалиму, что чувствовал каждый,томясь между реками Вавилона.И чем ты был, Израиль, если не этой тоской,не жаждой спастииз непостоянства временисвою древнюю книгу, чудеса и молитвы,свое одиночество перед Богом?Но ты не таков. Древнейший народоказался и самым юным.Ты манишь людей не садами,не золотом и пресыщенностью,но долей суровой, святая земля.Израиль взывает без слов:Забудь, кто ты есть.Забудь, кого ты оставил.Забудь, кем ты был на земле,на которой встречал рассвет и закати по которой теперь не заплачешь.Забудь язык отцов и усвойязык Рая.Стань сыном Израиля, стань солдатом.Воздвигни дом родной на песке и болоте,бок о бок с братом своим, чье лицоты прежде ни разу не видел.Мы обещаем тебе лишь одно:место на поле сражения.Две вариации на тему «Ritter, Tod und Teufel»[24]
IПод призрачным забралом – непреклонныйЛик, словно меч, неотвратимо ждущийВ глубоких ножнах. Голой зимней пущейВершит свой путь, не дрогнув, этот конный.Его тупые твари обступилиТолпою: Дьявол с рабьими глазами,Седой старик с песочными часамиИ лабиринты вьющихся рептилий.Железный паладин на бездорожье,Ты не запятнан слабостью и ложьюИ свыкся с тяжкою судьбой земною —Карать и править. Ты – само бесстрашьеИ не отступишься, Германец, дажеПеред Погибелью и Сатаною.IIЕсть два пути. Тот – гордого стальногоМужчины, скачущего на конеВсе с той же верой той же зимней пущейЗемли среди гримас и неподвижных,Зловещих плясок Дьявола и Смерти, —И краткий мой. В какой былой ночи,С какой зарею давней я увиделВпервые призрачную эпопею,Сон Дюрера, продлившийся века,Героя и толпу его подобий,Что ищут, ждут и выследят – меня?Меня, не латника, увещеваетСедой старик, увенчанный змеинымКлубком. И та клепсидра отмеряетМои часы, а не его бессмертье.Я обречен стать сумраком и прахом,Я, позже вышедший, прибуду первымК концу. О, вовсе не существовавшийИ грозный всадник с блещущим мечомВ непроходимой пуще, этот путьНе кончится, покуда люди живы, —Сновиденный, бестрепетный и вечный.Буэнос-айрес
Что такое Буэнос-Айрес?Это Майская площадь, на которую после сражений на всем континенте возвращались измученные, счастливые солдаты.Это нескончаемый лабиринт огней под самолетным крылом, за которыми – крыша, тропинка, задний дворик, безмятежность обычных вещей.Это стена кладбища Реколета, у которой расстрелян один из моих предков.Это гигантское дерево на улице Хунин, дарящее нам безо всякой мысли тень и прохладу.Это длинная улица с низкими домиками, которые застят и преображают закат.Это Южная пристань, откуда отчаливали «Сатурн» и «Космос».Это тротуар в квартале Кинтана, где ослепший отец заплакал, увидев на небе прежние звезды.Это нумерованная дверь, за которой я, не шевелясь, провел в темноте десять дней и десять ночей, дней и ночей, оставшихся в памяти одним мгновением.Это бронзовый всадник на постаменте с ежедневной каруселью своих теней.Это тот же всадник под ливнем.Это кафе на улице Перу, где Хулио Сесар Дабове сказал, что нет греха тяжелей, чем зачать сына и обречь его на подобную невыносимую жизнь.Это Эльвира де Альвеар с ее романом в аккуратных тетрадках, который начинался со слов, а заканчивался нечитаемыми значками.Это рука Норы, рисующая подругу так, что выходит ангел.Это сабля, бывшая во многих боях, и теперь не столько оружие, сколько память.Это стершийся орден или выцветший дагеротип, воплощенное время.Это день, когда ты бросил женщину и когда она тебя бросила.Это арка на улице Боливара, откуда видишь Библиотеку.Это комната Библиотеки, где в 1957 году я открывал для себя наречие суровых саксов, язык отваги и скорби.Это комната по соседству, в которой умер Поль Груссак.Это последнее зеркало, где отразилось лицо отца.Это лицо Христа, которое однажды привиделось мне в пыли, под ударами молотков, в приделе церкви Милосердия Господня.Это высокий дом на Юге, где мы с женой переводим Уитмена, чьим эхом полнятся эти строки.Это Лугонес, который смотрит на мир, пробегающий за окном поезда, и с облегчением думает, что больше не должен подыскивать для него слова, ведь сегодняшняя поездка – последняя.Это кафе у площади Онсе безлюдной ночью, когда Маседонио Фернандес, теперь умерший, объяснял мне, что смерть – это наша выдумка.Но хватит перечислять, все это слишком личное, все это слишком само по себе, чтоб оказаться еще и Буэнос-Айресом.Буэнос-Айрес – это улица, на которой я не бывал, это невидимая сердцевина яблока, затаенный последний дворик, то, что скрывается за фасадом, это мой недруг, если он у меня есть, человек, который не любит моих стихов (я их тоже не слишком люблю), это книжная лавочка, где мы с ним, наверное, однажды встречались и тут же забыли об этой встрече, это вихрь позабытой милонги, которую кто-то высвистывает и разрывает мне сердце, это все, что я потерял и еще потеряю, все последнее, недостижимое, запредельное, та окраина, не твоя, не моя и ничья, о которой мы даже не знаем и дороже которой нет.
Фрагменты апокрифического евангелия
3. Горе нищему духом, ибо под землей станет он тем, что он есть на земле.
4. Горе плачущему, ибо имеет уже несчастную привычку к плачу.
5. Счастливы знающие, что страдание – не венец славы.
6. Недостаточно быть последним, чтобы однажды стать первым.
7. Блажен, кто не настаивает на своей правоте, ибо никто не прав и все правы.
8. Блажен, кто прощает ближним и кто прощает самому себе.
9. Благословенны кроткие, ибо не опускаются до раздоров.
10. Блаженны, кто не ведает голода справедливости, ибо знают, что судьба наша, жестокая или милостивая, – это дело неисповедимого случая.
11. Блаженны милосердные, ибо их счастье – в милосердных делах, а не в ожидании награды.
12. Блаженны чистые сердцем, ибо они зрят Бога.
13. Блаженны гонимые за справедливые дела, ибо для них справедливость важнее, чем их людской жребий.
14. Никто не есть соль земли, никто, ни в единый миг своей жизни, не есть соль земли.
15. Пусть светильник горит, хотя бы ни один из людей и не видел света. Бог его увидит.