А те, у которых не было стеклышек, щурились, показывая, что они привыкли смотреть в стеклышки и без стеклышек ничего не могут разглядеть. Особенно старался старичок, хотя я сам видел: когда вблизи его мухи присела другая, чужая муха, он все-таки, не щурясь, одним ударом поймал не свою, а именно чужую муху.
Она была привлечена на кончик носа каплей меда, ибо старичок недавно заглянул в определенную банку в соседней комнате, куда его посылали за выдержками из Евангелия, чтобы прочитать за столом.
– Господи! – сказала мадам Канарейка, разглядев меня наконец. – Он шевелится! Как это его только ноги держат!
Старичок тоже очень удивлялся, как меня ноги держат.
– Ведь он из Иерусалимки, – говорила она мосье Франсуа, – на селедке вскормлен!
– На хвосте селедки! – поправил старичок.
– Как же он выжил? – спросила мадам Канарейка таким тоном, будто жалела, что я выжил. – И даже ямочки на щеках! – воскликнула она. – Скажите, пожалуйста, совсем как у приличного мальчика.
– Не может быть ямочек, – убежденно сказал старичок, – тут что-то не так.
– Я тоже думаю, что тут что-то не так, – проговорила мадам Канарейка и принялась разглядывать, что тут не так.
Особенно ее удивляло, что я не кривой, что голова моя не раздута, как шар.
– Ведь там, в Иерусалимке, они все кривые, все раздутые. А он нет! – И она спрашивала: может, ей кажется?
– Нет, не кажется, – отвечали ей.
– Боже, совсем как мои Гога и Мога. Милые мои Гога и Мога!
Гога и Мога – два косоглазых мальчика, только у Гоги глаза в одну сторону, а Моги – в другую, словно Гога и Мога ни за что не хотели смотреть друг на друга, – пока мадам Канарейка, мать их, меня разглядывала, – затеяли любимую игру: Гога высовывал язык, а Мога ловил его. Так как глазки Гоги стреляли в одну сторону, а у Моги – в другую, поймать язык было очень трудно; но должно же так было случиться: в ту минуту, когда мадам Канарейка со словами: „Милые мои Гога и Мога!" – обернулась, чтобы расцеловать их, Мога изловчился и поймал за язык Гогу, а так как глазки его глядели далеко в сторону, а, схватив язык, он изо всех сил потянул его вслед за глазками, то он едва не вырвал Гогин язык. И все закричали: Гога оттого, что чуть не вырвали язык; Мога оттого, что не вырвал его; мадам Канарейка оттого, что думала, что язык вырван старичок – чтобы за беспокойство получить большую порцию поросенка, а бабушка – чтобы выругать старичка. Все кричали. Только Мефодий Кириллович молчал и, ничего не слыша, все водил ножом над поросенком, выбирая место, где бы лучше разрезать.
Мадам Канарейка хотела упасть в обморок, но передумала и, осматривая язык Гоги и поглаживая по головке Могу, указывала на меня:
– Вы хотите быть такими же разбойниками, как он? И она рассказала им, какой я и какие у нас в доме клопы, красные, как коровы, и что они едят нас живьем. Гога и Мога, перестав плакать, уставились на меня и тут же провели мелом черту, сказав, чтобы я не смел переступать ее. Мадам Канарейка закричала:
– Какие они умные, как они догадались так сделать?
Мосье Франсуа сказал, что медицина требует сейчас же, немедленно, дать им горячее молочко с сахаром и медом.
– Медицина требует, – забеспокоились вокруг.
– Молока, – крикнула мадам Канарейка, – с сахаром и медом! Скорее!
ebooksa