Князь, наверное, рад был тому, с чем столкнулся, но немного стыдился, что должен был это получить из не слишком чистых рук.
Князь Опольский стоял у окна; епископ ухом охотника, распознающего малейший шелест, уловил далёкий топот коня и вскочил взглянуть. На дороге, ведущей к замку, уже виден был длинный ряд всадников, подходящих в торжественном походе к воротам. Князь Владислав немного побледнел, а, памятуя о набожности своего рода, дрожащей рукой чуть перекрестился.
Вид из окна был превосходный.
Впереди ехали верхом краковские и сандомирские сановники, каштеляны и воевода, люди уже поседевшие, но, несмотря на возраст, держащиеся крепко; все в доспехах, в шлемах, конив попонах, светлые мечи сбоку. За ними нарядные и вооружённые землевладельцы, далее их вооружённые дворы. Насколько можно было увидеть, ползло это змеёй по тракту, будто бы войско, которое идёт на войну. Несколько тысяч человек они вели за собой.
Епископ глядел с гордостью, было это его делом. Его уста невольно забормотали. Говорил сам себе.
– Ты хотел посадить меня в темницу!! Я пошлю тебя в изгнание! В Венгрию, к тестю, на милостивый хлеб, набожный пане!
Он смеялся издевательски и гордо, был уверен в победе.
Затем, ещё прежде чем этот великолепный кортеж приблизился к воротам, епископ, который сам стоял у другого окна и упивался этим видом, увидел во дворе под собой что-то, что его вдруг поразило и встревожило.
Он невольно сделал шаг назад. Под стеной, подняв к нему голову, стояла женщина, нищая или кающаяся путница, в чёрном выцветшем платье. Из её рваной одежды, едва на ногах держащейся обуви, из рваных платков было видно, что только что должно быть, проделала долгий, утомительный путь. Она задыхалась от усталости и худой рукой сжала грудь, живо вздымающуюся. Из-под накидки, которая была наброшена на голову, выскальзывали космы чёрных, спутанных, давно запущенных волос, на которых осела пыль, прицепились листья деревьев и ветки.
Увидев её, Павел хотел совсем отойти от окна, но стыдно ему было при князе показать какой-то страх. Поэтому он остался, и женщина имела время, подняв глаза, вытянуть руку. Точно безумный смех вырвался из её уст.
– Благослови! Перекрести! – воскликнула она. – Трупы твои едут, будешь хоронить их в субботу! – она кивнула ему головой.
Князь Владислав, который видел её из другого окна, сказал епископу:
– Вы знаете эту нищую?
– Должно быть из Кракова! Не знаю! – сказал Павел, пытаясь показать себя спокойным.
Прежде чем у них было время поговорить больше, это явление исчезло с их глаз, а в ворота уже въезжали послы землевладельцев Кракова и Сандомира.
Князь Владислав беспокойным шагом спустился в большую комнату, в которой его ждали духовные лица, урядники, двор, рыцарство; ксендз Павел шёл рядом с ним.
Торжественная тишина царила в полной зале около сидения, приготовленного для князя, пустой в другой половине. Епископ вышел к двери для встречи краковян, потому что он сам хотел их проводить. Это недавнее пророчество: «Едут твои трупы», хоть им пренебрегал, отравляло ему сладость этой победной минуты. Неимоверным усилием воли старался он прояснить чело и свободно улыбнуться.
Краковские старшины и землевладельцы, которых Топорчики и епископ смогли склонить к этому шагу сильными уговорами и обещаниями, поначалу шли в хорошем настроении, им казалось, что потянут за собой если не массу, то самых лучших.
Последняя минута изменила положение и подвела надежды. Когда пришлось делать выбор между Больком Стыдливым и князем Опольским, род которого был известен как жадный до власти, с кипящей кровью и немецкими обычаями, многие заколебались. Некоторые, что обещали идти, позже отступили, другие спрятались так, что искать их было невозможно, иные открыто переходили в лагерь Болеслава.
Отступать оставшимся при Опольчике было уже нельзя; пошли, поэтому, к Ополю, но приходили туда значительно менее уверенные в победе, с сомнением и почти страхом за свою судьбу.