– Будете мудрыми, если схватите меня в третий раз!
VII
Тот, кто знал старый Краков, либо слышал о нём от родителей, сравнивая его с новым, – прежней крепости в этом ссвежем поселении найти не мог.
После татарских наездов и уничтожения там стало то же, что позже с Вроцлавом. Его густо облепили муравьи из немецких пришельцев, захватили, стали править в нём. На улицах уже была слышна только их речь, а те крупные и влиятельные землевладельцы, что раньше стояли тут во главе, защищали город и распоряжались в нём, стали гостями. Старое мещанство погибло, рассеялось, исчезло… утонуло в этом наводнении поселенцев.
Так уже было при Болеславе Стыдливом, теперь при Лешеке, это ещё росло и укреплялось. Чёрный хорошо чувствовал то, что землевладельцы не были к нему расположены. Ему приписывали суровые преследования после покушения князя Опольского.
Боясь краковян, стягивал сюда Лешек всё многочисленней прибывающих швабов, саксонцев, франконов, силезцев, которые селились на своём немецком праве, на больших привилегиях и подарках, сами себе господа, потому что их никто коснуться не смел.
И в замке выглядело так же как в городе. Хотя княгиня Грифина сначала чувствовала себя чужой среди немцев, и они добились её расположения. Кроме них, у неё были ещё свои русины и венгры.
Отпущенный на свободу епископ Павел не терял ни минуты и продолжал дальше свои интриги, но два года уже продолжались его подстрекательства, а князь Конрад ещё колебался и не смел открыто выступить против Чёрного, которого боялся. В течение этих двух лет Лешек, однако, становился всё менее страшным.
Не было в поле более храброго вождя, чем он, но дома пан был неосторожный и недальновидный. Война была его призванием.
Он верил в своё оружие, об остальном не заботился.
Однако уже в этом году и у него стали открываться глаза, предвидел, что вскоре будет должен противостоять тяжёлым нападениям. Ему доносили о готовящихся на него покушениях, но его это немного волновало, потому что войну любил.
На дворе Чёрного, состоящего из весьма разнообразных людей, почти из одних чужеземцев, поляков было немного.
Из оставшихся, которых оттолкнуло оказываемое немцам первенство, всё чаще кто-нибудь отказывался, выскальзывал, исчезал. Немцы с венграми и русинами занимали почти все важнейшие должности при дворе. Из старых краковских родов, какие раньше практически одни окружали своих панов, приезжие не давали никому туда добраться. Их также там было не видно.
Значительная часть Топорчиков выехала прочь, других мало видели в Вавеле. Лешек заменял их, стягивая из Германии и Венгрии всё новых людей. Он никогда на это не жаловался – пан был молчаливый, терпеливый и мужественный. Казалось, он до последнего допускает зло, чтобы потом обезглавить одним взмахом меча.
Княгиня Грифина очень тревожилась, иногда она его остерегала, но он её не очень слушал. Давал говорить, не спорил, а со своей дороги спихнуть себя не давал. Когда своих не хватало, он должен был делать всё немцами и не жаловался на это. Он также всё явней онемечивался сам и, казалось, ищет из этого славы.
В эти дни Оттон Горн, один из его поверенных, вбежал к князю смущённый и неспокойный. Всё, о чём до сих только догадывались, выступало всё больше, явней, как неизбежная угроза. Оттон давно уже старался склонить Лешека к действиям, а более решительное выступление откладывал.
– Ради распятого Бога! – сказал Оттон. – Уже нечего тянуть! Нельзя терять времени… нужно предотвратить зло. Нас окружают враги.
Чёрный слушал и, перебирая рукой бороду, стоял такой равнодушный, точно ему донесли о вещи незначительной или неправдоподобной.
– Что же нового? Что нового, мой Оттон? – сказал он, беря в руку меч и с отвлечением рассматривая его. – Что ты опять узнал?
– Дай Бог, чтобы это было ложью! – произнёс немец с тяжёлым вздохом. – Все предают вашу милость. Жегота, воевода Краковский, Варш, каштелян с собранными землевладельцами тайно пошли против князя Конрада. В его лагере уже есть тот старый предатель епископ, что его первый уговорил и привлёк. Януш, воевода Сандомирский, каштелян Кристин, целая толпа сандомирцев также с ним. С нами практически никто не остался.