Волк, когда его поймают в яме, страшней не смотрит.
Качор, восстановив хорошее настроение, на полдороге уже смешил своих стражей, которые ему за это ослабили верёвки.
В Серадзе уже всё было приготовлено для приёма епископа. Увеличили гарнизон пустынного теперь замка, а старшим над ним был назначен любимец Чёрного, Желислав Каниова, больше привыкший держать солдат в поле, чем стеречь пленника и замок.
Введённый в то же самое помещение, которое когда-то занимал, сломленный поспешной дорогой епископ бросился на твёрдую лавку и долго оставался в каком-то оцепенении.
– Меня всегда побеждают, всегда побеждают! – повторял он в духе.
Эта мысль доводила его до отчаяния, кипела в голове, раздирала грудь. Столько сил, потраченных впустую, столько хитрости, разума, времени, денег, напрасных, пустых жертв! Он имел дело с более слабым, чем он, неприятелем, а справиться с ним не мог! Значит, в чём покоилась тайна победы?
Он не хотел допустить, чтобы она лежала в справедливости дела, он верил только в силу.
Среди этих горьких раздумий Качор, который выпросился служить ему, вошёл с людьми, несущими необходимые вещи, постель и что должно было служить для удобства. Епископ, к которому ему в дороге приблизиться не позволили, не знал о нём и удивился, заметив рядом с собой одного оставшегося, верного слугу.
Он занимался той постелью, даже не разговаривая при чужих – исполнял свою обязанность молча. Ксендза Павла немного утешило то, что он был с ним, потому что хитрый человек мог быть ему полезен. Качор был столь благоразумен, что не напоминал ему, что с утра в день заключения говорил о своих снах и предчувствиях.
Только когда чужая челядь разошлась, он сказал:
– Отдохните тут, ваша милость, а надежда на Бога, долго это не продлится.
– И мне они дорого за это заплатят! – прибавил ксендз Павел. – Если только жив буду! Клянусь ранами Господа, так это им не пройдёт! Нет! Второй раз Лешек меня сажает в тюрьму! На его шею я возлагаю обиду свою и костёла.
Замолчал.
Со следующего дня начались долгие дни однообразной неволи – той, в которой узник теряет в конце концов счёт времени и дням. Каждый день неизменно повторялось одно и то же.
В один час просыпалась стража за дверью и начинала разговаривать, приносили еду, входил Качор, говорил о погоде.
Епископ пробовал молиться, гнев и мысль о мести прерывали его молитву. Потом он ел, дремал, бился среди этих тесных стен и задыхался, а после долгой бессонницы засыпал лихорадочным сном.
В окно замка всегда видны были отряды тех же солдат, ведущих коней, носящих воду, играющих в кости, дерущихся друг с другом, либо после пива спящих в сенях.
В замке было пусто, тихо, душно.
После нескольких недель такого мучения, похожего на пытку, когда, связав преступнику руки и ноги, медленно вытягивают ему из суставов члены, епископ не знал, провёл ли он здесь дни или лет двадцать. Всё смешалось во мраке серых мыслей, первая неволя – со второй, молодость – с днями настоящими.
Он надеялся на чьё-то воззвание, голос, посольство, требование – никто не пребывал.