– Жена князя Пшемка! – сказал он. – Знаю ли я о ней? Она не была создана ни для этого пана, ни для наших онемеченных усадеб. Я наслушался о ней, потому что раньше много рассказывали об их жизни. Бедная поморянка тосковала по своим и по дому, по песням и обычаям своих людей. Её вынуждали к немецкой жизни, она плакала.
Ходила брататься с простым людом, потому что у него слушала песни, похожие на свои, и собственным языком могла говорить. Немки, что ей служили, должно быть, так же её ненавидели, как она любила холопов. Князю Пшемку она, должно быть, казалась слишком простой женщиной и как бы холопкой. Скоро она ему опротивела, хоть была княжеской крови, не хуже него. Принуждали её к немецкой жизни, она плакала… Это всё могло вылиться в убийство. Гордый пан будет иметь её на совести и памяти!
Последние слова он произнёс с радостью, которую пробуждала в нём ненависть.
– Пшемку, наверное, захотелось, – прибавил он, – какой-нибудь более достойной жены, взятую откуда-нибудь из королевского гнезда немку. Получит их много для выбора – те его не испугаются.
– По Люкерде в Познани большой траур, – сказал ксендз Альберт, – потому что люди её очень любили. При жизни также, по-видимому, много страдала. Вечный покой ей.
– Значит, Пшемко дал её задушить? – спросил епископ.
– Простой люд так разглашает, но его басням никто не верит, – докончил священник.
– Правду узнать трудно, когда дело с князьями, – воскликнул Павел. – Ежели виноват Пшемко, будет в Познани какой-нибудь монастырь возводить, даст ему несколько деревенек, и грех ему отпустят.
Епископ сказал это насмешливо, с горячкой, которая брызгала из каждого его слова. Более осторожный священник опустил глаза и ничего на это не отвечал.
– На последнем суде мы узнаем правду! – забормотал Павел.
Ксендз Павел поглядел в окно.
Во дворе, жителей которого он уже всех знал, он заметил новую фигуру, и с жадным любопытством начал к ней присматриваться. Был это кто-то в одежде, похожей на облачение лиц духовного звания, направляющийся к башне, которую занимал ксендз Павел. Первый раз с того времени, как тут посадили узника, появился чужой.
Он также заинтересовал епископа, который, весь прильнув к окну, внимательно его рассматривал. Пришелец поднял голову вверх, и ксендз Павел увидел хорошо ему знакомые черты, которых вспомнить не мог, потому что одежда указывала духовного.
Священник, который минуту назад был таким желанным гостем, теперь стал ему помехой. Епископ встал, благодаря его за визит, и попрощался, желая как можно скорее от него избавиться. Это случилось так неожиданно и быстро, что ксендз Альберт такой скорой отправки не предвидел; хотя он встал и собирался уйти, немного смешался. Он мог предположить, что чем-то случайно обидел епископа. Он направился уже к двери, когда та отворилась и один из тюремных стражей впустил человека, облачённого в длинную чёрную рясу, который казался священником.
Был это тот самый пришелец, которого он видел в окно.
На пороге он и священник поглядели друг на друга, гость опустил глаза и, обойдя его, поспешил к епископу.
Ксендз Альберт был уже за дверью. Ксендз Павел поздоровался, но оба неспокойно на него поглядывали.
– Он не выдаваст меня? – шепнул прибывший.
– Ведь он вас не знает, – возразил епископ, – а, увидев ксендза, подозревать не будет.
Гость, хоть имел на себе одежду духовного лица, фигурой, движениями, наконец вовсе не постриженной, не бритой головой выдавал себя, что им не был. Это, однако, бывало и у других ксендзев, кои не слишком строго соблюдали синодальные уставы.