– А вы? – обратился тот к Янку.
– Как думаете? – спросил с некоторой иронией Янко.
Прибывший смешался.
– Я! Я! – заикался он. – Но я голосую за то, чтобы идти!
Идти!
– Я тоже, – ответил гордо каноник.
Ксендз Еремей живо к нему подскочил, его маленькие глаза горели.
– Да, я пойду, – доложил холодно Янко.
– А другие?
– Думаю, что пойдут все.
Ксендз Еремей вскоре успокоился и вздохнул свободней, казалось, однако, не верит услышанному.
Он добавил потихоньку:
– Раз вы, отец, раз все… Раз решили… я не отстану, иду и я…
Когда это происходило в комнате ксендза Якоба из Скажешова, во дворе епископа кипело и горело каким-то адским огнём. Епископ Павел никогда менее доступным, более гневным, более вспыльчивым не был. Домашняя челядь, постоянно вызываемая и прогоняемая, чаще всего уходила окровавленная и побитая. Никто угодить ему не мог.
Не выезжал он вовсе не охоту, без которой раньше трёх дней не мог обойтись, таскался по пустым комнатам, в костёл не заглядывал, навещающих гостей принимал с лицом хмурым и насупленным. Своих доверенных ругал и показывал им презрение.
Только с несколькими своими приближёнными из капитула, а чаще всего с ксендзм Шчепаном, имел он тайные совещания.
На Вавеле в костёле велел другим себя заменить.
Челядь епископа рассказывала, что с женой убитого Верханца, неутешной в скорби и гневе, в течение нескольких дней происходили такие крикливые сцены, что её, наконец, ночью схватили силой и вывезли. Куда, никто не знал.
Со времени её исчезновения Бета, освобождённая от надзора, стала ещё своенравней и безудержней. Говорят, что, не обращая внимания на людей, она смело по вечерам ходила в дом епископа, а он не имел отваги её выпихнуть.
Смелая женщина брала над ним даже верх.