Сын Яздона

Ксендз Якоб, замкнувшись в себе, молчал. В комнате становилось всё темней.

Стоящий за другими небольшой человечек, бедолага, который давно слушал с напряжённым вниманием, воспользовался минуткой, когда на него не смотрели, подошёл к ближайшим дверям, осторожно, слегка открыл их и – ушёл. Только когда они за ним закрылись и ручка затряслась, заметили, что кто-то ушёл.

Поглядели друг на друга, присутствующие посчитались, ксендза Еремея не было.

Каноник Еремей Янку и некоторым другим давно был как-то подозрителен, хотя постоянно держался с теми, что были против епископа, а иногда даже отзывался достаточно горячо на Павла.

Они не имели никаких доказательств, что он выдаст общее дело, и, однако, какое-то предчувствие говорило, что его следовало остерегаться.

Ксендз Янко именовал его прямо проныра, другие защищали. Был это человек покорный, на все руки, не противоречащий никому; несмотря на немногословность, он с любопытством втискивался туда, где было какое-нибудь совещание, где можно что-нибудь узнать, подслушать. И случалась потом странная вещь, потому что, хотя совещания проходили в близком кругу, епископ об их результате, даже о сказанных словах и способе высказывания каждого был отлично осведомлён.

До сих пор не подглядели, чтобы ксендз Еремей ходил к епископу, всё-таки не очень ему верили.

Ксендз Янко, который позвал сюда других членов капитула, единомышленников, достигнув своей цели и видя, что наступал вечер, когда уже духовным лицам без света и слуги на улицах одним показываться не стоило, собирался выйти. Другие также прощались с ксендзем Якобом. Янко, однако, подумав, остался чуть дольше, потому что и хозяин что-то шепнул ему на ухо.

В комнате сделалось совсем темно, только от снега, лежащего на улице, немного отражающегося блеска попадало в окно.

Сгорбленный старик, почти того же возраста, что ксендз Якоб, вошёл зажечь ему лампу.

Руки, которые всунул в рукава овчины, ксендз Якоб вынул и поднял их к ксендз Янку.

– Брат мой! – воскликнул он тревожно. – Брат мой!

Ты per pedes Apostolorum в Рим, ты, в Рим, брат, а вся моя надежда была на тебя! Я в любой час умру, кто же позаботится о моих скарбах, чтобы напрасно не рассеялось то, на что я целый век работал! Злые люди растощить это готовы, когда я закрою глаза. С ужасом думаю! Повыдёргивают пергаментные страницы, смоют их, порвут, чтобы на них какие-нибудь привилеи намазать! А мои Декреталии! Кодексы мои! Библия!

Старец, говоря, сильно разгорячился, даже слабый голос усилился, вытянутые руки дрожали.

– Ты в Рим, брат, а мои рукописи на четыре ветра! Мышам!

– А! Так плохо не будет, отец мой, – отпарировал ксендз Янко, – всё-таки найдётся кто-нибудь, кто меня заменит.

Старичок, которому хотелось плакать, повторил с болью:

– Мои кодексы! Miserere Domine! Miserere!

Каноник Янко поцеловал его в плечо; не говорил ничего, но ему казалось ребячеством думать о кодексах и декреталиях, когда костёл горел.

Назавтра после этого совещания, привыкший к таким вещам посол, наряженный, румяный, весёлый, развязный ксендз Шчепан появился у ксендза Якоба, правая рука епископа, доверенное лицо и ревностный защитник.