С сильным криком, в силу привычки, рыцари Судзивоя бросилось к стенам, волоча за собой лестницы, неся топоры, огонь, чтобы бросить под ворота. Они знали, что людей у Белого было мало; поэтому они распространились везде, где был возможен доступ, чтобы разделить силы врага.
Дразга это предвидел и, укрепив более слабое место, там, где крепкая стена сама защищалась, поставил только стражу. Использовали вчерашних пленных, поставив их по одному и по два между отрядами и под страхом смерти приказав поднимать камни, приводить в движение верёвки таранов.
Первый штурм, который гарнизон терпеливо ждал, отбили с большой силой… многие осаждающие пали…
Одна из машин Ханка бросила огромный камень, который на глазах князя повалил с конём князя Шецинского. Ему казалось, что, увидев его, он бросил какое-то проклятие; рука Божья исполнила. Повергнутый, несмотря на попытки, подняться не мог. Люди на разостланной епанче понесли его в шатёр.
Этот новый удар Судзивоя, который сразу прискакал, привёл почти к отчаянию; он крикнул, чтобы изо всех сил захватывали замок. Разъярённые серадзяне, заслоняясь щитами, бросились под стены, пытаясь на них взобраться, но гарнизон, осмелевший от удачи, защищался храбро и победно. Снаряды со стен валили людей кучами, калечили и убивали.
Отряды, дополнямые новыми подкреплениями, возвращались несколько раз и должны были, побитые, отступать.
Белый сходил с ума от радости… Он собственными руками сталкивал камни, натягивал арбалеты, бросал стрелы… не дал себя оторвать ни на минуту.
Несколько стрел попали в его доспехи, несколько застряли в одеждах, какая-то его поцарапала, и на кровь он взирал с гордостью и улыбкой. Поглядев на скачущего и руководящего штурмом Бартка из Вицбурга, князь не мог сдержаться, чтобы, наклонившись к нему, не бросить в него оскорбление и проклятие.
Бартко поднял голову и руку, вооружённую мечом.
– Ты уже был в моих руках, – воскликнул он, – ты ускользнул от меня как трус и спасся побегом, но в другой раз… не уйдёшь от меня, подлец.
Князь затрясся от гнева и поднял оба кулака, кипя от злобы. Он вспомнил битву под Гневковом, а ещё горше ранило напоминание о монашеском капюшоне. Он бы бросился на наглеца, если бы их не разделяли стены. До позднего вечера продолжались возобновляемые с разных сторон штурмы и попытки влезть на стену, везде с горем пополам отбитые.
Князь постоянно летал, подстрекая, одаряя, вдохновляя и ни обращая внимания ни на какие опасности.
Вечером, когда осаждающие уже отступили к лагерю, который расположился тут же у замка и широко растянулся, так, чтобы живая душа не могла из него выскользнуть, гарнизон, опасаясь опасности какого-нибудь нападения, не стала спускаться со стен.
Фрида, которая весь этот день стояла на башне, равно с Белым разогревшись видом битвы, в конце концов ослабла и, уставшая, должна была пойти отдыхать. Её глаза, которые посчитали всех бойцов и собственные силы, предвидели, что самое отчаянное сопротивление не справится с преобладающим войском Судзивоя.
Только чудо могло спасти Белого…
Она боялась, как бы и он в конце не испугался, но минута этого упадка сил ещё для него не наступила. Белый вбежал за ней в каморку, первый раз в этот день снимая шишак с головы, облитой потом. У него было победное безоблачное лицо и гордая физиономия.
– Памятный день в моей жизни, – воскликнул он. – Узнали, что подлец умеет сражаться и монахи не вынули из его груди сердца. А завтра… они увидят, что безнаказанно предательства, хоть бы преднамеренного, не отставлю.
Фрида подняла глаза и посмотрела на него вопрошающим взглядом.
– Да, – проговорил дальше Белый, – я приказал у стен подо рвом, напротив лагеря устроить костёр. На завтрак поджарю на нём Ханку и его зятя!
И эти слова и голос, каким они были сказаны, были удивительными и так испугали Бодчанку, что она вскочила с кровати.