В глубине избы, старым обычаем, на глазах гостей была кухня. Они могли быть свидетелями, как для них готовили еду и заранее насытиться её ароматом. Жара и духота, несмотря на открытые окна, царили сильные, а шум за столом был не меньше. Значительнейшая часть гостей уже вкушала отличный Шенове, которым хозяин по праву гордился, языки развязались и голоса усилились, а сдерживать их никто не думал, потому что в постоялом дворе каждый себе пан и всё разрешено.
За столами оказались замковые солдаты, владельцы виноградников и собственности из околицы, даже несколько священников.
Когда прибывшие снимали доспехи, растёгивали ремни и размещались на твёрдых лавках, никто из них в этом собрании не обратил внимания на человека маленького, пузатого, с большой головой, вылитый шар для боулинга, и немного лысого, с большими глазами и широким ртом, который с того времени как появились путники, чрезвычайно внимательно и с великим удивлением за ними наблюдал.
Он казался таким удивлённым и чуть ли не испуганным, глядя на них, что, невольно открыв большой рот, стоял как столб, не спуская уже с них глаз.
Мужчина был средних лет, тучный, одетый особенно, потому что имел чёрную и как бы монашескую одежду, подпоясанную кожаным поясом, а на ногах простые башмаки без чулок, надетые на босу ногу.
Когда наши путешественники уселись, этот человек медленно и невзначай, кружа, подошёл к ним как можно ближе и, направив ухо в их сторону, хоть делал вид занятого чем-то другим, начал внимательно прислушиваться.
Предпелк с Вышотой довольно громко разговаривали по-польски – какое-то слово долетело до любопытных ушей, и маленький человек вздрогнул, засмеялся, его толстые и мясистые руки невольно сложились как для молитвы, лицо обратилось к прибывшим. По его выражению можно было заключить, что какое-то чрезвычйное счастье сотрясало всё его существо. Улыбка, которая обнажила все его белые зубы, разлилась по щекам, лбу, превратила его толстое лицо в лучезарный образ восхищения. Кто бы его тогда увидел, подумал бы, что он имел небесное видение.
Постояв минуту, он вдруг бросился к стоявшему ближе Вышоте, схватил его руку и, ничего не говоря, начал её целовать. Из его глаз ручьём текли на неё слёзы.
Вышота смотрел на него, не понимая, что это значит и чего хотел этот человек, когда из его уст вырвалось:
– Боже милосердный! Наши! Наши!
Эти сказанные по-польски слова все услышали и повернулись к нему. Этот толстый человек начал двумя кулаками бить по груди, смеяться и кричать.
– А это я, Буслав, Буско! Я оттуда же, что и вы! Ах! Боже, я думал, что с ума сойду, когда эту речь услышал! Нет на свете такой музыки, как эта речь! Милостивые паны, раны Спасителя… говорите ещё, чтобы я слышал. Откуда вы? Откуда? Откуда?
– Мы? Мы? – ответил Предпелк, приближаясь. – Что мы… А ты, чёрт возьми, откуда тут взялся?
Смеясь, он пожал маленькими плечами, как если бы сожалел об этом странном вопросе.
– Но я Бусько! Бусько! А кто не зает о Буське! Боже милосердный!
Все поглядели друг на друга, но об этом Буське никто не знал и не слышал. Только Вышота начал догадываться и допустил, что он, с Белым, может, сюда забрёл. Только трудно было подозревать князя, чтобы такого невзрачного, почти карликового слугу мог полюбить, за собой тянуть и задержать.
Сказал тогда Вышота:
– Слушай и пойми… Ни один из нас о Буське не знает. Чёрт тебя знает, откуда ты тут взялся. Говори.
Бусько из весёлого стал вдруг дивно мрачным.
– Вы, ваша милость, говорите сейчас красивую вещь, – воскликнул он, – что о Буське никто уже на свете не знает, что о нём, а, пожалуй, уже и о его пане все забыли.