– Кто твой пан? – спросил Предпелк.
Возмущённый этим Бусько пожал плечами.
– Мой пан, – сказал он, – а, правда, он сам отказался от того, кем был, сегодня носит в монастыре имя Бенигна… но всё же вы слышали о Гневковском князе Владиславе?
Да, да, это был… да и есть мой господин. Я с ним даже за море плавал в Святую землю и везде, где он был, там был и я. Покинули его люди, он от всех отрёкся, а меня себе выпросил, чтобы позволили остаться с ним в монастыре и иногда ему послужить, хоть монахи слуг не имеют.
Тут он вздохнул.
– Буська раньше все знали, знали, что он князю сказки рассказывал и песни пел. Ну и теперь в монастыре, когда никто не слушает, в великой тайне я ему иногда старую песнь вполголоса затяну… Из-за него я задыхаюсь в этом проклятом монастыре, потому что тут, как в тюрьме, и не знаю, как князь в нём выдержать может. Он, что был князем и паном, а тут любой монах с ним запанибрата и хуже, хуже.
Придёт иногда аббат… и, я не понимаю, что он говорит, но по выражению лица вижу, что ругает. Князь должен стоять, слушать со сложенными на груди руками, ни мрру, ни мрру… ещё потом стоять на коленях и целовать старому ксендзу лапу.
Поглядывая постоянно друг на друга, наши послы договорились глазами, радуясь тому, что случай привёл им этого Буську, и Вышота сказал:
– Мы бы очень хотели поклониться князю.
– Да ну! Почему нет? – сказал охотно Буська. – Я и так должен сразу возвращаться в монастырь, потому что, если ворота закроют, то не пустят; спи, где хочешь, под стеной. Это напрасно! Скажу князю, что паны из Польши хотят с ним поздороваться, а завтра утром после службы… Аббат разрешит.
– Нужно ли его спрашивать о разрешении? – спросил Предпелк.
– А как же, – сказал Бусько, покачивая головой. – Они на князя совсем не обращают внимания, слушать тут каждый должен.
– И что же? Ваш князь рад жизни в монастыре? – подхватил Вышота.
Бусько сделал двусмысленную мину и минуту думал над ответом.
– Разве я знаю, – сказал он, – я с детства служу князю, а что в нём сидит, никогда не знаю, таким его Господь Бог создал; есть такие дни, что он уже совсем кажется монахом. Молится, аж стонет, бьёт себя в грудь, плачет, полный услужливости, как самый простой человек… а потом… что-то в нём перевернётся, и жалуется, прямо жаль на него смотреть. Иногда, когда песенку какую-нибудь начну петь, он топает ногой, руку поднимает: «Прочь от меня с этим язычеством!»
Через два дня кричит, закрывает двери и просит: «Пой, смилуйся!»
Слушает, закрыв глаза, и плачет. Иногда позволяют ему выходить с другим монахом в город, за стены, где старые деревья. Встречает скачущего рыцаря… тогда выпрямляется, из его глаз струится огонь… другой человек… вскочил бы на коня… а на следующий день дисциплиной себе тело кромсает, аж страх.
Бусько, может, рассказывал бы дольше, если бы какой-то колокол вдалеке глухо не зазвенел. Он бросился прощаться, быстро говоря:
– Я скажу о вас пану. Смилуйтесь, не уезжайте, не повидавшись с ним. Аббат позволит.
Он поклонился всем по очереди, ближайшему, Вышоте поцеловал руку, и как мяч покатился, продираясь через тол-пу и спеша вернуться в монастырь. Только после этого завязалась оживлённая беседа о князе и об этом Буське, которого Предпелк вспомнил из прошлых времён, что при князе исполнял обязанности шута, слуги, поверенного и приятеля, и что Белый, как говорили, иногда его бил, а временами осыпал милостями, – и обойтись без него не мог.