Этот любимец князя валялся теперь в монастыре среди челяди, чтобы не покидать своего пана, которому служил столько лет.
Предпелк очень себя поздравлял, что они его встретили, и предложил на первых порах князю о посольстве ничего не говорить, прийти как гости, расспросить его, и только тогда, когда окажется склонным ехать с ними, открыть ему, с чем прибыли.
Вышота не очень с этим соглашался, долго рассуждали, наконец сдали завтрашнее свидание на милость Божью.
– Будет видно, что делать, когда увидим его, – сказал Предпелк. – Мне сдаётся, что он легко догадается, что мы сюда не случайно забрели, потому что сюда ни одна дорога не ведёт там, где мы привыкли ездить.
В избе постепенно поредело. В одном её углу остались на ночлег купцы, следующие из Парижа в Авиньон; в другом наши паны послы велели постелить себе на полу. На кухне догорал огонь, а вскоре и охранники велели тушить свет и сохранять ночью бдительность.
II
Келья была достаточно обширная, с одним окном, выходящим в сад. По ней было видно, что на род и происхождение того, кто в ней заперся, имели некоторое соображение. Но устав, которого особенно послушники должны были придерживаться, не позволял монаху иметь больше одной комнаты и вещей более удобных, чем обычные монастырские.
В одном углу стоял твёрдая кровать, а при ней аналой для молитв с распятием; у окна был накрытый стол, на котором лежало несколько книг, итальянская лампочка и несколько мелочей с благочестивыми символами.
На одной из стен на золотом фоне был нарисован молящийся св. Бенедикт, он должен был напомнить монаху о его призвании.
Посередине этой комнаты с утра на следующий день стоял высокий мужчина, сильного теложения, с широкими плечами, в рясе монахов св. Бенедикта. Его красивое, бледное лицо, с остриженными волосами выходило из границ его монашеской рясы, выразительно рисуясь на сером фоне стен кельи.
Его красивые черты, большие и выпуклые голубые глаза, высокий лоб, впалые и сжатые губы представляли физиономию, поражающую выражением, характером, который угадать нелегко, но он совсем не соответствовал одежде и призванию монаха. Сильные страсти весь этот облик утомили и разрисовали неизгладимыми следами своего прохождения.
После них осталось что-то неспокойное, раздражительное, ещё не удовлетворённое. Иногда, когда лицо и глаза уже казались убаюканными и безоблачными, в двигающихся и искривлённых губах, как если бы их отравила горечь, неудержимо бушевали боль, ирония, гнев.
Белые руки с длинными костлявыми пальцами то дёргали рясу на груди, то проскальзывали по гордому лбу, то страстно сжимались. Ходил, останавливался, прислушивался.
Быть может, что в это состояние раздражения его привела принесённая вчера Буськой новость, что какие-то польские паны прибыли в Дижон, и что хотели поклониться бывшему князю, сегодня монаху. Услышав это, озабоченный и взволнованный Белый метался.
– Как это! – воскликнул он. – Значит, там ещё не забыли обо мне? Знают? Помнят?
Бусько с утра поджидал у ворот, чтобы ввести этих желанных гостей; дали ему такой приказ. Аббат был осведомлён. Он не опасался и ни о чём не догадывался, не думал, что нужно лишить князя утешения видеть своих земляков. Может, воспоминание о том, что излишняя суровость цистерцианцев выгнала его оттуда, делала аббата более мягким.
Послы, с утра красиво одевшись, пошли в кафедральный собор выслушать святую мессу, и только после неё появились у дверки аббатства.
Бусько, так же бедно одетый, как вчера, уже ожидал их там. На самом деле брат Изидор был назначен, чтобы находиться при свидании как свидетель, но не спешили давать ему знать, потому что язык, на котором должен был вестись разговор, его присутствие делал излишним.
Послы, которых привёл старший Предпелк, вместе с Ласотой вошли на порог кельи, приветствуя князя низким поклоном.
Когда он их увидел, на его бледном лице на мгновение выплыл румянец, облил его и исчез. Князь стоял не как монах, а как Пяст, который принимает своих верных землевладельцев. Одной рукой опершись о стол, он имел почти гордую позу.