Собрание сочинений

На мгновение Мартин почувствовал облегчение, но потом снова впал в подозрительность.

– Но я, возможно, просто пытался делать хорошую мину при плохой игре, – сказал он, – потому что таланта у меня нет. – Каждое слово он как бы отрезал в воздухе ножницами. – Поэтому я и берусь за своё единственное оружие: лопату. И тяжело работаю. В поте лица. Но что толку, если пишу я всё равно одно дерьмо? Если у меня не получается ничего, кроме навозной кучи?

– Ты пишешь не только дерьмо.

– С чего ты это взял?

– С того, что я читал!

– Но ты мой друг, и ты предвзят.

– Мартин, послушай. Ты пишешь хорошо. Я всегда так считал. Но чтобы я мог продолжать так считать, ты должен написать то, что я смог бы прочесть и о чём смог бы составить мнение.

Мартин перестал бриться. Интересно, Хемингуэй в такие дни брился? А Джойс? (У Джойса вообще такие дни случались?) А у Стриндберга? Или у Уоллеса? Наверное, они вливали в себя бокал абсента (l’absinthe) или, возможно, виски (on the rocks, please [87]). Но если Мартин пил до трёх часов дня, он становился вялым и сонным.

И дело не в том, думал он, предельно медленно устанавливая бумагу за валик пишущей машинки, что он против тяжёлой работы. Он может переписывать сколько угодно раз. Он где-то читал, что Хемингуэй тридцать девять раз переписывал начало «Фиесты». Понятно же: он хотел, чтобы стало как можно лучше. Вопрос в том, как выдержать восемнадцатый, двадцать третий и тридцать второй варианты, если они всё равно не такие, как тебе хочется. Мартин положил руки на клавиатуру, подобно пианисту перед концертом. Как выдержать, если ты знаешь, что ты хороший, но считаешь, что всё, что ты написал, – плохо? Где вообще взять силы, чтобы писать? Ведь столько всего хорошего уже написано. Неужели ты думаешь, что сможешь что-то к этому добавить? Неужели есть то, о чём до тебя никто не писал? Обо всём, что ты хочешь написать, уже написали другие, причём гораздо лучше, разве нет?

В замочной скважине повернулся ключ. Вошёл Густав.

– Как дела? – Он снял пальто и швырнул его на ближайший стул.

– Отвратительно.

– У тебя просто плохой день.

– А что, если у меня плохой год. Или я сам плохой.

– Разумеется, ты не плохой. Смотри, что я приобрёл в нашем премиленьком supermarché [88]. – Судя по раздавшимся звукам, в пакете лежали бутылки.

– Мне надо писать…

– Пять уже пробило, путь свободен.

– Позже я ничего не напишу.

– Ты и сейчас ничего не напишешь, ведь так? Будешь просто сидеть, напечатаешь двадцать слов, а потом перечеркнёшь их этой злобной красной ручкой. Кому-нибудь от этого станет лучше? Pas du tout [89]. Я бы сказал, что твой шанс вновь обрести в этой жизни надежду находится здесь… – Хлоооп, бутылку покинула пробка. – …в этой маленькой и милой склянке.

Уоллес говорил «нет»? А Хемингуэй?