Доктор Викнер ни единым словом не прокомментировал произошедшее. На обратном пути Сесилия притворялась спящей. Тело болело, словно его выжали, как тряпку. Интересно, сколько она пробежала. Много раз она думала, что пора повернуть назад, но всё равно продолжала, разумеется, всё медленнее и медленнее, пока не перешла на мучительную трусцу, но она по-прежнему двигалась вперёд. И не знала зачем.
Конечно, бежать так в буше было страшной глупостью, говорила Сесилия своей восьмилетней дочери. Если бы она споткнулась или поранилась, всё могло бы закончиться очень печально. Ночи тогда были холодными. Ничего подобного Ракель совершать однозначно не должна. Но, как бы там ни было, Сесилия кое-что узнала о самой себе, узнала то, что можно узнать, только совершив такой поступок. Этот поступок её изменил, хотя тогда она этого ещё не поняла и не могла оценить последствий.
Через несколько месяцев семейство Викнер покинуло страну. Родители и остальные дети поселились в старом доме за городом – это было ещё до окончательного переезда в Стокгольм, – а Сесилия сняла комнату в Хаге и поступила в гимназию. Детство закончилось. Она закончила его сама.
Проснувшись, Ракель долгое время лежала в кровати, а проспала она, если верить будильнику, часов двенадцать. С тех пор как она сидела на чердаке и читала, прошли всего сутки. Казалось, это было в другой жизни.
Она встала, это единственное здравое действие, которое она могла совершить. Светило яркое утреннее солнце, и не заметить грязь на окнах было невозможно. Вдоль стен тянулись длинные дорожки пыли, со вчерашнего вечера на полу в гостиной так и лежали груды фотографий.
Ракель выбросила старый кофейный фильтр в переполненное ведро для компоста, помыла сковороду, взбила два последних яйца с каплей молока, срок годности которого истёк два дня назад, но, судя по запаху, оно ещё не испортилось. Читать газету не хотелось. Она сидела на единственном из четырёх стульев, который не был завален книгами и старыми номерами «Дагенс нюхетер» и смотрела на свои увядающие комнатные растения. Ростки, которые ей принесла Ловиса, так и оставались тощими и скрюченными, хотя она ухаживала за ними в соответствии с инструкцией. Похоже, не имеет значения, поливает она их или нет, обрывает или оставляет засохшие листья. Проблема была в том, что растения и не росли, и не умирали. В последнем случае она с чистой совестью прекратила бы все свои растениеводческие эксперименты: всё, что могла, она сделала, но этого оказалось недостаточно. Растения, однако, находились в той стадии атрофии, которая не была ни жизнью ни смертью, они как будто не могли выбрать сторону. Смерть означает смерть. А жизнь означает, что нужно принимать вызов и преодолевать все трудности роста.
Ракель допила кофе и занялась поисками пластикового пакета. Выбрасывать землю в компост нельзя. Это казалось нелогичным, но текст на мешках сомнений не оставлял: не выбрасывайте в компост окурки, подгузники и землю. Она вытряхнула содержимое всех горшков в найденный пакет, не заботясь о том, что часть земли просыпалась на пол, пылесосить всё равно придётся. Потом продолжила убирать мусор с кухонных поверхностей и обеденного стола. Завязывала пакеты и выносила их в прихожую. Нашла в шкафу пару больших синих мешков из «Икеи» и сложила в них газеты. Собрала весь прочий сор и отнесла в контейнер для перерабатываемых отходов во дворе. Утро было прохладным, а воздух чистым и насыщенным кислородом.
Потом она занялась скопившейся посудой, помыла все столешницы, выбросила из холодильника старые продукты и, кажется, впервые за два месяца вытащила пылесос.
Под фланелевой рубашкой тёк пот. Она продолжила уборку в других комнатах – выбросила все ненужные бумаги, очистила прикроватную тумбочку, пропылесосила диван, собрала все рубашки, простыни и нижнее белье и оттащила всё в общедомовую прачечную – чёрт, она и вправду теряет форму, – поэтому по лестнице Ракель уже поднималась пешком через три ступени. Вытряхнула на балконе одеяла, вытирая пыль, пережила приступ кашля и нашла под диваном старую коробку от пиццы. Помыла все окна.
К обеду тело дрожало от перенапряжения, и она поплелась в тайский ресторан на углу. Съев из бумажной тарелки цыплёнка с рисовой лапшой, приступила к проекту выбивания ковров во дворе.
Закончила ближе к вечеру. Убирая, она следовала логике наведения порядка, когда одно конкретное действие ведёт к другому конкретному действию. Теперь же её окружила пустота. Пустота отступила на время, пока Ракель принимала душ и мыла волосы – самой себе она казалась такой же пыльной и липкой, какой была квартира, – но потом пустота снова подкралась. Дезориентированная, Ракель ходила из комнаты комнату. На столе больше нет ненужных распечаток лекционных слайдов и конспектов. Там только старая машинка Сесилии марки «Оливетти» с давно высохшей печатной лентой. Ракель отодвинула её немного в сторону, чтобы освободить место для
Она подумала, что находился в положении кота Шрёдингера.
Это сравнение иногда употреблял отец, возможно, не до конца понимая его суть, поскольку суть имела отношение к физике. Если Ракель правильно помнила школьные уроки, положение кота Шрёдингера было настолько шатким, что по законам квантовой механики он мог считаться одновременно живым и мёртвым. Шрёдингер был физиком, а не философом, и его мысленный эксперимент демонстрировал недостатки квантовой теории, а не очерчивал душевные состояния человека. И тем не менее Ракель, как и этот учёный, стояла сейчас у коробки с котом. В романе Филипа Франке действовал персонаж, который мог быть списан с Сесилии Берг. Однако вполне вероятно, что мозг Ракели сам дорисовал и дополнил этот образ, а воображение взбило сходство в легчайшую пену, которая исчезнет при первом же соприкосновении с реальностью. Ракель вытащила телефон, намереваясь позвонить Ловисе, но так и не набрала её номер. Ловиса никогда ни в чём не сомневается. Она уверенна от природы и всегда с непробиваемым упорством отстаивает свою точку зрения. Она может решить, что в книге изображена Сесилия и начнёт бомбардировать Ракель вопросами, на которые та не сможет ответить.
В какой-то момент Ракель пришло в голову, что можно было бы поговорить с Александром, но его контакты она давным-давно удалила.
Вместо этого она взяла ручку и начала искать куски, отмеченные карандашом. Вчера ей казалось само собой разумеющимся, что собранные вместе фрагменты складываются в портрет матери, но Ракель читала в полусонном состоянии и, возможно, её просто заморочила ностальгия, нахлынувшая на чердаке, в этом её тайном книжном убежище. Осталось удостовериться, что выводы выживут и в переводе.
16
Жжение в лёгких она почувствовала уже через километр. Ноги бетонные, кеды, найденные в шкафу, натёрли. К тому же тело слушалось плохо. То, что у других бегунов превращалось в гармоничное движение, Ракель ощущала как несогласованные шаги и махи, посредством которых ей неким загадочным образом всё же удаётся перемещаться вперёд. Спортивный бюстгальтер сидел неплотно. Кожа под тайтсами зудела. Каждый шаг отзывался болью во всём теле – и у Трэгордсфоренинген она замедлила темп и пошла враскачку трусцой.
Эммануила Викнера она заметила издалека – в бежевом вельвете с головы до ног, а на плечах задрапированный шарф имперски-красного цвета. Он снимал только что распустившиеся тюльпаны на цифровой фотоаппарат. Когда он посмотрел в её сторону, Ракель приподняла руку, чтобы поздороваться, но взгляд дяди, не задержавшись на ней, скользнул дальше.
Она сделала несколько глубоких вдохов и снова увеличила темп.
Весь день Ракель переводила куски, где фигурировала безымянная женщина, о которой она всё чаще думала как о Сесилии. Она исправно пыталась отбивать очередную мысль залпом благоразумия: ты не можешь знать наверняка, вероятно, это совпадение, ты проецируешь на этот текст собственные, не всегда осознанные желания, это роман, а не документальное свидетельство. И всё равно героиня книги обретала черты матери, навеки застывшей в тридцатилетнем возрасте. Ракель писала от руки, потому что, пока она писала от руки, всё было как бы не всерьёз. Да она и сама потом не разберёт свой жуткий почерк. После долгих часов, проведённых за письменным столом, её охватило желание подвигаться, сильное и внезапное, как порыв ветра. Аллею Сёдравэген она пробежала в нормальном ритме, но по Улоф-Вийксгатан уже бежала с трудом, обогнула Артистен [96] и, что называется, назло себе, преодолела последние сто метров до Гётаплатсен, где под тенистым фронтоном Стадстеатер [97] сложилась пополам от боли в боку и делала глубокие вдохи, пока не успокоился пульс. Ко лбу прилипли влажные пряди, выбившиеся из собранных в хвост волос. Спина была мокрой от пота. Ноги дрожали, колени подкашивались. Она опустилась на корточки, опёршись спиной о стену, и проверила расстояние на мобильном: три километра.
ebooksa