Собрание сочинений

Ракель пристально посмотрела на него. Она сидела неподвижно, залитая светом раннего лета, который понравился бы Густаву. Тяжесть молчания нарастала.

– Некоторые, разумеется, перебрали, – произнёс Мартин так, словно никакой паузы в разговоре не было, – и под конец уже слегка зашкаливало. Но в целом мероприятие удалось. Тебе понравилось?

– Очень. Но я, собственно, зашла совсем по другому поводу, – её голос звучал сухо и по-деловому.

– О’кей, – ответил Мартин, чувствуя, как внутри разливается холод. Она уже что-то знает о Марии Мальм? – И по какому же?

Она развернула и показала ему фотоальбом:

– Мама.

Это были последние снимки Сесилии. Почти всё сделал он. Сесилии тридцать один, она стоит за кафедрой во время защиты, в белой одежде, залитое ярким светом лицо исчезает в дымке.

– Я схожу за кофе, – произнёс он спустя мгновение, показавшееся ему нереально долгим. – Ты будешь?

– Нет, спасибо.

– Уверена? А то без проблем. Ресурс почти неисчерпаем, так что только скажи.

Когда он ставил чашку на блюдце, рука дрожала, но он заставил себя как ни в чём не бывало пронести кофе несколько метров до гостиной.

– Ты, кстати, не знаешь, где твой брат?

– Нет.

Мартин снова встал, на этот раз чтобы принести мобильный. Он нашёл телефон среди простыней не сразу и только для того, чтобы увидеть на его заблокированном экране извещение о эсэмэс от Марии Мальм и отбросить мобильник в сторону так, как будто тот обжёг ему руки. Мартин вернулся в гостиную, Ракель молча сидела на диване. Звякнула чашка, он пролил кофе на халат.

– Итак, – произнёс Мартин.

– Я не хотела спрашивать тебя до юбилея, – в её голосе почувствовалось некоторое дружеское расположение.

– Спрашивать о чём?

Ракель перелистнула страницу фотоальбома. Мартин знал, что там: пустой разворот. Альбом с последними фото Сесилии был заполнен наполовину.

– Единственное, что я помню о дне, когда мама исчезла, – произнесла Ракель, – это то, что я долго не ложилась спать и что Густав принёс много сумок. А потом мы первый раз поехали в тот дом в Бохусе.

– Это было позже. – Голос как будто застревал в горле. Он откашлялся. – Бохус был позже. Летом.