Собрание сочинений

– Я хочу спросить у тебя кое-что, – сказала Ракель. Голос сначала сорвался, ей пришлось повторить.

– Спрашивай, – ответил Густав с абсолютно нейтральным выражением лица.

– Как ты думаешь, почему она ушла?

Он ответил не сразу.

– Я не знаю. Не имею ни малейшего понятия. Не стоит в этом копаться, Ракель. Не надо. Пусть всё остаётся как есть. – Он вздохнул, как будто речь шла о чем-то неприятном и неинтересном, и попытался сменить тему.

– Ты был одним из самых близких ей людей, – перебила его Ракель.

– И всё равно я не знаю. Люди поступают, как им хочется. Не надо над этим думать. Думать надо, как Дилан. Don’t look back [210].

Что-то не так с полем зрения, по краям темно, мир принял форму тоннеля.

– Вы хотите, чтобы она поступала по-вашему! – Голос звучал уверенно и резко, сейчас её нельзя было перебить. – Всё, что вам не подходит, вы отрезаете и оставляете за рамками. И вас нужно поддерживать в этом притворстве. Тот, у кого это получается, считается страшно способным. Но это, – она махнула рукой на картины, – это не правда. Даже если это выглядит как правда, это всё равно не правда. Но это единственное, что я знаю о ней. Почему никто не хочет рассказать мне всё как есть.

Пока она говорила, Густав молча смотрел в пол, а когда он поднял взгляд, на его лице вспыхнула та самая улыбка победителя, уверенного, что жизнь прекрасна. Лицо Ракели напоминало застывшую посмертную маску, а сдерживаемые слёзы обжигали веки.

Резко развернувшись, она спустилась по лестнице и, тараня толпу, пересекла фойе и распахнула двери, кимоно развевалось, как парус.

Ракель успела дойти только до Гётаплатсен, когда пришло извещение о новом письме. Она схватила телефон.

Филип Франке просил прощения за то, что заставил ждать, но он был занят переездом в Париж. Он с удовольствием встретится с ней и даст интервью. Она может предложить подходящую ей дату.

У неё подкосились ноги. Минут пять она просидела на скамейке у фонтана, и за ней никто не пришёл. Как только руки перестали дрожать, она написала ответ.

Защита

I

ЖУРНАЛИСТ: То есть преувеличивать уважение к чистому листу не следует?

МАРТИН БЕРГ: Есть только один способ перехитрить состояние, когда не пишется, и здесь я процитирую Уильяма Уоллеса: «Работать так же, как вол, ювелир, скалолаз или уличный музыкант». Нет смысла сидеть и ждать вдохновения. Но, разумеется, иногда у тебя возникает ощущение, что всё разворачивается против тебя. Ощущение, что провал рядом. И ты сам чувствуешь, как иссякаешь. И внезапно ничего дальше не идёт, ты смотришь на лист бумаги и думаешь: что такое, чёрт побери! Вы понимаете. И самое страшное – ты не знаешь, сколько это продлится. Несколько часов. Или несколько дней. Неизвестно. Может, это затянется надолго, и тогда остаётся только одно. Надо просто продолжать, как какой-нибудь корабль «Аниара» [211].

* * *

Сесилии не удалось убедить Густава поселиться в квартире на Мастхуггет или пройти курс лечения, и тогда она через своих родителей нашла семидесятипятилетнюю вдову Венделу, коллекционера искусства, и устроила так, чтобы Густав пожил у неё.

Мартин ничего не сказал. Да, Густав явно потрёпан, но виной тому затянувшийся и слишком интенсивный загул. За которым последует период, когда в холодильнике будет только лимонад, а потом Густав соберётся с силами, вернётся к работе и решит, что снова может позволить себе рюмку-другую. Немного виски, или глоток егермейстера как аккомпанемент к пиву. Вечный замкнутый круг. У Мартина нет причин беспокоиться.