Собрание сочинений

Филип занял соседний столик. Заказал пиво и, как он надеялся, цыплёнка. Вид увлечённого книгой человека его порадовал; в общественных местах сейчас редко кто читает, народ сидит, уткнувшись в телефоны. Свой он специально оставил дома, чтобы наблюдать за окружением.

Женщина отщипнула кусочек инджеры и изящным жестом зачерпнула ею соус. Длинные пальцы действовали осторожно и точно. Рукава рубашки закатаны, мышцы предплечья двигались вместе с кистью. Периодически она переворачивала страницу.

Перед ним поставили тарелку с цыплёнком и корзинку с инджерой. Он хотел было попросить нож и вилку, но потом решил, что это будет поражением, и приступил к еде. Женщина не замечала его присутствия. Поскольку колец у неё на руках не было и сидела она одна, он решил, что женщина одинока, несмотря на красоту.

Она съела инджеру и о чём-то говорила с официанткой. Глубокий и хрипловатый голос – таким голосом пела в церковном хоре мать Филипа, – и он настолько увлёкся этим тембром, что не сразу понял, что разговор шёл на языке, который он никогда раньше не слышал. Официантка явно была эфиопкой, а блондинка ею явно не была, но обе над чем-то смеялись, и ничего не понимающий Филип внезапно почувствовал укол болезненной пустоты. Официантка принесла ей добавку, сказала что-то на неведомом языке и ушла.

– Что вы читаете? – спросил он, не подумав.

Дожёвывая, женщина перевернула книгу, чтобы показать обложку. У Филипа внутри всё оборвалось от страха. Это был его роман, считавшийся его лучшим текстом, семейная хроника, с которой он промучился несколько лет. Он надеялся, что она узнает его по фото на обороте, и одновременно этого не хотел.

– Хорошая книга? – спросил он. Через растянувшуюся на целую вечность секунду она проглотила инджеру и кивнула.

– Это семейный портрет, психологически очень точный, – произнесла она. – И много чёрного юмора.

Филип к стыду своему покраснел. И сказал, что ему приятно это слышать и что он должен признаться: он и есть автор. Она просияла и спросила, как он собирал материал для книги.

Через несколько минут он взял своё пиво и пересел за её столик. И история началась.

Пройдёт много времени, и Филип с предельной точностью вычертит траекторию их отношений со всеми развилками и этапами. Уже когда он писал, драматургическая кривая представлялась ему очевидной, и он не понимал, почему был так слеп и ничего не предвидел. Но начало было хорошим. Во всяком случае, достаточно хорошим, чтобы он смог убедить себя, что всё идёт как надо. И именно этот первый период было сложнее всего облечь в слова. Возможно, потому что чистая и головокружительная любовь затуманивалась горечью и ядом финала. Думать о начале ему не хотелось. У него вообще не было желания вспоминать о том, как он верил, что жизнь вместе с ней возможна, близка, почти предопределена и неизбежна. Нет, у романиста Филипа Франке не было ни малейшего желания об этом думать; он хотел только одного – злиться и писать. Но поскольку рассказ об односторонней ненависти проигрывает рассказу о борьбе между ненавистью и любовью, вспомнить, увы, пришлось.

Сначала было неясно, о каких отношениях будет идти речь. Филип никогда не знал, как её можно назвать. «Подруга» отдавало обыденностью и нормальностью и плохо соотносилось с тем откровением, каким она для него стала. Сама она не проявляла никакого интереса к его категоризации, да и необходимости в этом не было, поскольку общались они только вдвоём. Разговор, завязавшийся в эфиопском ресторане, продлился много часов, перенёсшись на улицу, в бар и её расположенную неподалёку двухкомнатную квартиру. Она жила на четвёртом этаже дома, построенного в двадцатых годах прошлого века по Грюнбергерштрассе, всего в нескольких кварталах от Филипа. Кроме книг, вещей у неё почти не было, только самое необходимое из мебели.

– У тебя нет дивана? – изумился он.

Она рассмеялась и покачала головой. Филипу стало интересно, сколько она здесь живёт.

– Довольно долго, – ответила она и опустила взгляд. Будь он художником, подумал Филип, он бы рисовал это лицо десятилетиями.

Она ничего не рассказывала о своём прошлом, но дала понять, что работала переводчиком. На какие средства она жила, он не знал, потому что из всех вопросов на эту тему она выкручивалась с элегантностью фокусника. Несколько дней в неделю она ходила в университет, где изучала классический греческий. Филип не вполне понимал, что она там делает и как это связано с её материальным положением. На её прикроватном столике лежало старое издание «Одиссеи». Как-то она рассказала, что, когда ей не спится, она читает вслух свои любимые фрагменты. Мёртвый язык, звучащий в тишине ночи, производит удивительный эффект, иногда ей даже нужно потом встать с кровати, подойти к окну и увидеть улицу – машины, фонари и голубоватые от работающих телевизоров окна, – чтобы закрепить себя в правильном пространстве и времени.

Бо́льшую часть времени она штудировала литературу и писала работу на тему «Основания для депортации и высылки». Когда он сказал, что готов прочесть её опус, она рассмеялась и протянула ему лист бумаги. Текст был написан на другом языке. Шведский, предположил он. Правильно, сказала она.

Как-то в начале их отношений он пошёл вместе с ней на концерт, хотя классическая музыка всегда казалась ему невероятно скучной. Надо было вытерпеть – он посмотрел в программке – «Страсти по Матфею» Баха. Это длилось целую вечность. Сколько ещё сопрано будет выть о божьей милости? Он старательно подавлял желание вытащить мобильный и в какой-то момент, иронически улыбнувшись, даже попытался встретиться с ней взглядом, но она не отрываясь смотрела на сцену. И щёки её блестели от слез.

В антракте он заметил долгие взгляды, которыми мужчины провожали её фигуру в платье с глубоким вырезом на спине. Она позволила ему держать себя под руку. Сама она редко к нему прикасалась, не брала за руку, никогда бы не села к нему на колени в общественном месте и не позволила бы другой вульгарный тактильный контакт. Маркировать своё особое право он мог только этим лёгким касанием, от которого она не уклонялась.

Вернувшись в темноту зала, он подумал, что изъян скорее в нём, а не в музыке. Он откинулся на спинку кресла и попытался, забыв обо всём, отдаться впечатлению.