Артем недопонял: сказывалась неискушенность в клерикальной лексике. Эдит повторила другими словами, более физиологичными.
– Как? – Он растерялся и густо покраснел сквозь смуглоту.
– Так! Тебя спас не капитан и не доктор, тебя спас Господь наш Всемогущий. Надо держать слово. Ты скоро уедешь, и я тебя никогда не увижу. Хочу запомнить тебя.
Артем растерялся, протянул руки к гибкому силуэту на фоне окна, но Эдит почему‐то передумала, и теперь уже пришла его очередь проявить настойчивость. Однажды вырвавшись, слово «амор» не желало лезть обратно под ребра, теснило горло, вытекая наружу одними вздохами, душило и утрамбовывало сердце в область пяток. Это опасное слово следовало крепко сжимать зубами, не давая ни глотка лавандовых ароматов девичьей постели, от которого языку становилось щекотно, а губам сладко.
– Ты совсем маленький, на целых пять лет младше меня. – После этих слов сопротивление цветастой юбки не устояло, пало на половицы скромной квартирки на Калья‐де-Алькала, скукожилось, стыдясь собственной ненужности.
Завтра снова была любовь. Вернее, она не прекращалась. Ушли в прошлое обещания расстаться, только попробовать, чтобы запомнить. Эти глупые фальшивые слова сменились искренними – про вечную любовь, про новое рождение в его объятиях, про счастье, которого раньше не знал.
На выходных Эдит пошла в Дель-Кастро навестить мать, Артем увязался с нею.
– Что я ей скажу? – возмущалась темноволосая.
– Ничего не говори. Я подожду на улице.
– Тебе нельзя долго быть на улице, ты еще слаб.
– Я все равно не отпущу тебя одну, так что выбирай. – Он вцепился в форменное платье и притянул к себе, усадил на кровать, прижал.
– Ладно, пойдем. – Она поняла, что и эту битву безнадежно проиграла.
Донья Мануэлла, конечно, обо всем давно догадывалась и только шепнула дочери:
– Ах, какой красивый!
Артем застеснялся, начал путано рассказывать о своей семье, об СССР – стране равенства и братства, потом подумал, что старая сеньора его не поймет, и умолк.
На обратном пути встретили дона Игнасио. Тот узнал Артема, обрадовался. Оказывается, его лошадь действительно родила белого жеребенка без единого пятнышка, с нездешней голубоватой гривой. Диво. А усатый английский ученый, который нанял телегу, чтобы перевезти свои бесконечные коробочки подальше от войны, дал за него отличные деньги, погрузил в фургон и увез за море. Кто бы мог подумать?
И снова полился мед на Калья‐де-Алькала.
– Ты через неделю уедешь. Ты меня забудешь, – ворковала темноволосая, водя тонким пальцем по розовым шрамам, нежным, лоснящимся, как кожа новорожденного, – а я забуду тебя. Обещай мне стать счастливым.
– Так неправильно, – выпалил Артем, сам не зная почему. – Я люблю тебя, я хочу быть с тобой, ты мне интересна как человек и… как сеньорита.
В тот вечер они возвращались каждый в свой госпиталь: он долеживать, она дежурить.