То ли на пятый, то ли на седьмой день, когда дрожащая Стефани зашла в кабинет, следователь плотно закрыл дверь, уселся за стол, отодвинувшись от него подальше, и приказал:
– Ползи сюда.
– Что?
– Ползи, говорю, на четвереньках.
Она опустилась и поползла; уверенная, что это точно смерть, даже молитву прошептала. Шпицын загнал ее под стол, подхлестывая ремнем, сам придвинулся вплотную, так что она оказалась зажатой между навощенных сапог и стенкой письменного стола. Оказывается, он успел расстегнуть ширинку, и перед ее лицом ухмылялся вялый буро-малиновый кончик.
– Ну? – прикрикнул он.
– Что?
– Соси давай! Как у фрицев сосала.
– Я… я не могу.
– Щас сможешь. – Он с силой сжал ее челюсти, и они раскрылись. Твердая, не знающая жалости рука нагнула ее шею к раззявленному бесстыдному паху. В рот забилось что‐то отвратительное, мягкое, вонючее, тут же начавшее твердеть, наливаться кровью, сочиться слизью.
– Вот так, хорошо. – Его чресла двигались, член дрыгался у нее во рту. – Теперь пососи сама, чтобы я почувствовал.
В этот день Стефани вырвало у него в кабинете. Шпицын заставил мыть пол, а потом снова изнасиловал, на этот раз сзади, грубо шлепая по ягодицам, как понравившуюся лошадь.
Вообще‐то она была уверена, что так и будет. И в том, что ее в конце концов убьют, тоже не сомневалась. Раньше хотелось как‐то оттянуть этот неприятный момент, а теперь, казалось, уже все равно.
Ее вызвали вечером. В кабинете побольше и почище, а главное, без черного дивана сидел седовласый полковник, красивый молодой азиат, который избил Шпицына, и еще один, постарше, тоже с узким разрезом глаз, почему‐то серых. Ее заставили написать все, что случилось с момента знакомства со Шпицыным, и отвели обратно в камеру.
Когда за Стефани закрылась дверь, Евгений спросил:
– Ну что, товарищ полковник, виноват мой сын или по беленькой? Ты уж прости, я мужиком его воспитал, чтобы честь имел. А насиловать военнопленных – это не к нашей фамилии. Пусть даже хорошеньких.
– По законам военного времени Артему положен штрафбат, ты это знаешь, Женя.
– А этому, насильнику?
– Ему – трибунал по‐хорошему. Но опять же по законам военного времени с врагами можно делать все, что угодно. Поэтому лучше бы хода делу не давать.
– Военные‐то его поймут. Те, кто похоронки получил, даже одобрят. А его собственная жена? Мать? Дочь? Может, у него самого спросим?