Якобинский клуб был возмущен Конвентом. Жак-Луи Давид вскочил, простер руку, страстно прокричал:
– Робеспьер, я выпью цикуту вместе с тобой!
Будь гений хотя бы на фут повыше, без зоба, пуза и флюса, он уподобился бы в этот миг героям собственных полотен.
Попытавшегося возражать Бийо-Варенна исключили из клуба вместе с Колло дʼЭрбуа. Все знали, что изгнание из рядов якобинцев – это первая ступень на эшафот. Якобинцы приободрились. Командующий Национальной гвардией Анрио был готов двинуться на усмирение бунташного парламента, но Робеспьер любил порядок, он хотел следовать процедуре, в которой нашлось бы место для еще одной его речи.
XXXI
У ТЕРЕЗЫ КАБАРРЮС имелись деньги. Ей была доступна отдельная камера и кровать с матрасом, теплым от предыдущего узника. Она могла купить еду, бумагу, чернила и перья. В Париже не имелось должности выгоднее, чем тюремщик: арестанты платили вперед, а жили недолго. За щедрую мзду золотом некоторые тюремщики соглашались даже письма передавать. Тереза оказалась добра и щедра. Только с ее помощью Габриэль и Франсуаза еще оставались в живых. Все это время Тереза подкармливала их, благодаря ей надзиратели позволяли им проводить летние дни в тюремном дворе, на свежем воздухе, подальше от заразных миазмов казематов. Но даже деньги имели свой предел: на них нельзя было купить свободу или даже самую малую отсрочку от того, что здесь называли «посмотреть в маленькое окошко». Каждое утро все больше узниц отсылалось «чихнуть в мешок». Всего за три июльских дня на площади Бастилии казнили семьдесят три несчастных. Смерть оставалась неподкупной.
Лист бумаги лежал на подоконнике, Тереза вертела в пальцах перо.
– Пишите, – убеждала ее Габриэль, – пишите то, что заставит его решиться. Напишите, что вы точно знаете, что завтра вас должны казнить, и только свержение Робеспьера может спасти вас. Напишите, что, если он ничего не сделает, он окажется тут следом за вами.
– А если письмо попадет в неправильные руки? – заколебалась Тереза.
– Нам придется рискнуть, потому что нам нечего терять.
Тереза прикусила губу, окунула перо в чернильницу, вывела:
Габриэль пробежала глазами письмо:
– Если это не заставит его действовать, то мы все погибли.
СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ тюремщик во дворе передал Терезе записку, в которой было начертано: «Милостивая государыня, будьте столь же осторожны, сколь я буду отважен». Тереза и Габриэль обнялись и разрыдались.
– Я верю, что ради меня он сделает это, – шептала Тереза. – Он любит меня, он не допустит, чтобы мне отрубили голову. Для нашего спасения всего-то и надо смести этот стручок, напичканный засохшей любовью к человечеству и ненавистью к живым людям.
Габриэль нашла Франсуазу, схватила ее руки:
– Тетя, есть надежда!
Франсуаза оставалась безучастной. Габриэль настаивала, вспоминала их старые мечты:
– Франсуаза, дорогая, уже скоро мы будем сидеть в уютной гостиной, обитой индийским калико, в мягких креслах красного Дамаска. И есть фуа-гра, испанский окорок и трюфеля. И пить лучшие бургундские вина!
Тетка не отвечала, только мерно раскачивалась, обхватив себя руками.