– Падре, любой ценой остановите Анрио, он в ратуше! Без него гвардейцы дрогнут!
Аббат растворился в толпе так же внезапно, как и появился. Александр так и не понял, услышал ли он его. От возбуждения достало сил и сноровки влезть на мокрый фонарь, тот самый, который пять лет назад послужил первой революционной виселицей. Не обращая внимания на текущие за ворот потоки воды, Воронин истошно орал во всю глотку:
– Спасем Францию! Робеспьер вне закона! Спасем Францию!
Начало темнеть, ливень по-прежнему лил как из ведра, ряды солдат колыхались, они ждали команды. Александр продолжал что было сил призывать их переходить на сторону Конвента. Его крик подхватили другие голоса.
Александр продолжал кричать, ему казалось, что массы солдат, оставшиеся без командования Анрио, постепенно редеют, но, возможно, виноваты были темень, дождь и его, Александра, собственная неугасающая надежда.
Сам он твердо решил оставаться на площади до конца.
Уже глубокой ночью послышался далекий бой барабанов, он приближался, грохот звучал все оглушительней, все беспощадней, все страшней. Анрио так и не появился, и нестройные ряды защитников Робеспьера начали быстро таять. Две колонны Конвента – Национальная гвардия западных кварталов и секции Гравилье – мерной поступью вошли на Гревскую площадь. Они нашли ее пустой.
Анрио обнаружили с разбитой головой во внутреннем дворике. Огюстен Робеспьер тоже выбросился из окна ратуши и сломал ногу. Паралитика Кутона в коляске столкнули вниз по лестнице. Максимилиану Робеспьеру выстрелом из пистолета раздробили челюсть. Он больше не мог говорить, лежал все в том же голубом фраке Верховного Существа, со сползшими к лодыжкам чулками, и утирал проступавшую на перевязке кровь.
КАК ДОБРАЛСЯ ДО дома, Александр не помнил. Нечеловеческое напряжение последних суток подкосило его. Сквозь тяжелый сон всю ночь доносились раскаты грома и шум ливня. Даже сейчас гудела голова и ныло все тело.
Воронин напялил холщовые штаны и бязевую блузу. Прихрамывая, поплелся в гостиную. Василий Евсеевич уже восседал с чашкой чая в руке посреди кип газет – в камзоле из шелковой тафты, в расшитом цветами жилете и кюлотах лионского бархата.
– Ну наконец-то! Ты все события продрых! На, пей!
Александр рухнул на стул, послушно отхлебнул крепкого чая из придвинутой чашки. Изящно тряхнув валансьенскими манжетами, дядя отбросил «Парижскую хронику».
– Вечно ты пропускаешь самое невероятное. Казнили Робеспьера и всю его клику – двадцать два супостата.
Сверху донеслись тяжелые шаги Брийе. Сердце пронзила острая боль. Все было напрасно: Габриэль навеки потеряна, а мадам Гильотина по-прежнему завтракает людьми.
XXXV
УЖЕ В ПЕРВЫЕ ДНИ после «славной термидорской революции» в Конвент потекли сотни поздравительных адресов от секций, муниципалитетов, клубов, народных обществ и армий. Якобинцы разбежались, а их клуб, этот «непобедимый бастион Революции», попросту заперли на ключ. Коммуну объявили вне закона.
Ликования переполняли газеты и брошюры. Передовицы пылко клеймили «нового Кромвеля», «нового Каталину», «деспота» и не жалели жутких деталей, описывая преступления Робеспьера. Образумившиеся депутаты-монтаньяры единодушно возмущались обманувшими их комитетчиками, называя их «заговорщиками» и «угнетателями народа», а Неподкупного называли тираном и душителем свободы, чьи преступления заставили потускнеть убийства Варфоломеевской ночи.
Плебс торжествовал, и призывы «Долой максимум!» были оглушительнее и восторженнее прежних криков «Да здравствует республика!». Но власть тут же вознамерились захватить еще более радикальные сторонники террора, чем прежние комитетчики. От имени победившего Конвента они начали расправу с теми, кого теперь называли «охвостьем Робеспьера». Уже на следующий день после переворота на площади Революции творилась настоящая бойня – там отрубили головы еще семидесяти активистам парижских секций.
ЕДИНСТВЕННОЙ ПОЛЬЗОЙ ОТ свержения комитетчиков оказались выписанные Тальеном паспорта. Василию Евсеевичу это представлялось вполне достаточным. Но не Александру. Корабль революции остался без кормчего, и каждого больше заботило не быть выкинутым за борт, нежели довести судно до твердого берега. И потому через три недели после переворота, девятнадцатого августа тысяча семьсот девяносто четвертого года, точнее, второго фруктидора II года, Воронин-младший снова сидел в первом ряду галереи для публики в зале Конвента.
На трибуне член Комитета общественного спасения Барер настаивал, что есть лишь один способ преодолеть все еще угрожающие свободе опасности – неуклонно продолжать террор. Ему вторил Вадье, призывая к ужесточению режима, а Бийо-Варенн уже обвинял Робеспьера в излишней терпимости и в покровительстве священникам. Избавившиеся от угрозы Неподкупного мерзавцы хотели без помех уничтожать всех неугодных.
ebooksa