Я подумал о светловолосом Солорсано, который улыбался падре Гильермо, и о его изящной жене – желудок тут же превратился в камень и стал тонуть все глубже и глубже. Я ошибочно считал, что сын старого Солорсано будет лучшего своего отца. Доны, господствующие благодаря пульке, – отравленные люди.
– Не притворяйся дураком. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. – Женщины в моей семье скрывали свои страхи и горести за ножами и когтями; резкость голоса Паломы не задела меня, но ясно показала, насколько она расстроена. – Мариана ждет ребенка. Она должна выйти замуж за Томаса Ревилью с асьенды Ометуско, но если он узнает, если хоть кто-то узнает… – Ее дрожащий голос сорвался, будто она была не в силах сказать еще хоть слово.
Сердце перевернулось в груди. Я покачнулся на пятках.
– Когда будет венчание? – тихо спросил я. – Возможно, Мариане удастся скрывать беременность до тех пор, пока…
– Ты меня не слушаешь, – рявкнула Палома. –
Ее слова обрушились на меня, словно огромная сосна в лесу, оставив после себя затянувшееся молчание. От огня тянуло дымом, тихое потрескивание означало, что пламя перекинулось на щепки. Я не отвернулся от Паломы.
– Ты должен помочь ей. Ты знаешь, что я имею в виду. – Все еще надтреснутый голос Паломы становился все увереннее, и тут она нанесла свой последний удар: – Тити бы помогла.
Мне нужно было продолжать скрываться. Так я выжил, и так я смогу выживать и дальше. В этом не было никаких сомнений.
Я отвел взгляд от Паломы и повернулся к дымящимся щепкам.
– Я помолюсь о ней, – сказал я огню.
– Молитвы – пустая болтовня. – Я вздрогнул от едкости Паломы. Она резко встала и, сжав челюсть, запахнула шаль яростным жестом. – Ей нужна помощь.
Палома ушла, захлопнув за собой дверь.
Отслужив мессу в капелле на следующее утро, я вышел из часовни и решил срезать путь через кладбище, где были похоронены поколения Солорсано. Ноги по многолетней привычке шагали по тропе; перепрыгнув через низкую стену, я снова стал мальчишкой восьми, двенадцати или пятнадцати лет, который пришел навестить бабушку, – сбежал из города с его бесконечными днями, полными учебы и обязанностей по дому, и бесконечными ночами, в которых приходилось уклоняться от выходок пьяного отца.
Дом наблюдал за мной украдкой. Вместо того чтобы забавляться, пичкать меня вековыми пересудами и шепотом певучих голосов, как это происходило, когда я был ребенком, дом осмотрительно держался на расстоянии. Быть может, он учуял во мне перемены. Быть может, ему было известно, как глубоко я закопал те части своей души, которые он находил наиболее занимательными.
Пока я пробирался между могилами и старыми скромными надгробиями, воцарилась тишина. Палома принадлежала к седьмому поколению нашей семьи, проживающему на этой земле; однажды и она будет погребена здесь, а ее дети продолжат жить рядом с этим домом, ее дочери будут работать под его крышей, а сыновья возьмут в руки мачете как тлачикеро или станут пасти овец. Еще одно поколение нашей семьи будет зарабатывать на жизнь в тени золотого семейства Солорсано и их агавы.
Я спустился по холму к месту, где покоились жители поселения. Большую часть ночи я провел в темноте, уставившись в потолок и раздумывая, как же мне поступить. Но пришло время напрямую спросить Тити, а не раздумывать.
Следуя указаниям Аны Луизы, я прошел туда, где была похоронена бабушка; туфли оставляли глубокие следы на земле, напитавшейся дождем. Я почувствовал ее еще до того, как прочел имя на надгробии:
Июль. В тот месяц я был рукоположен. Я покинул Гвадалахару осенью; путь был небыстрый, меня сдерживали движущиеся армии и угроза разбоя, но я вернулся так быстро, как смог. И все же недостаточно быстро.