Асьенда

– Знаешь, таких, как ты, обычно сжигают. Ты, Инес… вас нужно сжечь. – Глаза отца, налитые кровью – за исключением ярко-белых кругов у зрачков, были полны страха. – Отправить в ад, где вам и место.

Словно животное, готовящееся к прыжку, он сорвал со стены деревянный крест и швырнул им в меня. Я пригнулся, и крест с глухим стуком влетел в стену, после чего упал, расколовшись надвое.

– Иди к черту.

В ту ночь я покинул Сан-Исидро. Отца я больше никогда не видел.

В городе говорили, что он собрал вещи и уехал из Апана. Кто-то слышал, что он собирался на север, в Сонору или Верхнюю Калифорнию, кто-то – что он плюнул на землю и поклялся вернуться в Испанию.

Вскоре после этого Тити настояла на моем обучении в Гвадалахаре. Мне полагалось исполнить желание умирающей матери и стать священником.

– Ты должен, – сказала бабушка мне на прощание. – Так будет правильно.

Я был гораздо менее тверд в своих убеждениях. Я боялся повстанцев и испанцев, которых мог встретить по дороге, боялся разбойников и Инквизиции, что кружила вокруг меня, как львы во рву вокруг Даниила[35]. Разве послать проклятую душу прямо в лапы Церкви, от которой следовало бы скрываться, было разумно?

Страх в глазах отца, когда он отшатнулся от меня, навечно наложил свой отпечаток. Этой ране никогда не зажить, никогда не зарубцеваться.

Вас нужно сжечь.

– Откуда ты знаешь, что так правильно? – Страх прорезался в моих словах. – Откуда?

– Эх, Cuervito. – Бабушка похлопала меня по рукам. Прикосновение ее заскорузлых рук было нежным, но в темных глазах сверкала стальная уверенность. – Ты этому научишься. Когда придет время, ты поймешь, что правильно.

Прошли годы, но время так и не пришло.

Зимний ветер холодил лицо. Я сжал руки в кулаки, колени все еще вжимались во влажную землю у бабушкиной могилы.

Как можно это понять?

В Гвадалахаре я жил от проповеди до проповеди, благодаря вере и убеждениям. Благодаря тому, что вверил свою судьбу в руки неизведанного. В моей расколотой душе Господь был един. Господь был невидим и непознаваем, но я научился верить в Его присутствие, хотя и сомневался, что он уделяет столько же внимания такому куску земли, как Апан, сколько остальным местам.

Но благодаря Тити я узнал, что некоторые вещи можно познать. Я всегда слышал голоса – вне зависимости от того, где находился. И теперь, возвратившись в Апан, я ощущал движения погоды. Я знал, когда над долиной разверзнется гроза. Я знал, когда берега рек переполнятся от присутствия духа Плакальщицы[36], и знал, как ее успокоить. Я знал, когда распустятся полевые цветы и когда ожеребятся лошади. Я чувствовал, что в горах живут духи, что они ворочаются даже в глубокой спячке.

Так почему же я не знал, стоит ли помогать Паломе с Марианой? Я вспомнил, как Мариана, сидя у огня, вздрагивала от каждого моего движения, словно подбитая голубка, хрупкая тень. Я понимал, что ей причинили боль – как будто это было написано чернилами на ее душе. Я хорошо знал Паломину свирепость. Ее твердую убежденность.

И когда тем утром после мессы я взглянул на небольшую кучку прихожан, то понял, что отсутствие моей бабушки – большая рана для них. Люди Сан-Исидро, родные мне люди, страдали без нее.

Священник я или нет, мне было суждено заменить ее.