Студент

— Володя, — ответил я.

— А я Валентина Сергеевна, мать этой дурочки.

Алла фыркнула и ничего не сказала. Я видел, что их отношения совершенно лишены какой-либо сентиментальности, но вполне дружелюбны. Валентина Сергеевна не спросила, где всю ночь гуляла ее дочь, будто это так и нужно.

— Ал, приготовь чего-нибудь поесть. Небось оба голодные? — она повернулась ко мне. Я пожал плечами, и она сама ответила: — Ну, конечно, целую ночь по городу лазить где-то.

— Алла безропотно пошла на кухню, а мы с Валентиной Сергеевной остались вдвоем. Она подошла к шифоньеру, без всякого стеснения сбросила халат и стала одеваться. Я отвернулся, чтобы не смотреть на нее, а когда она подошла к столу и села, я увидел модно одетую привлекательную женщину и отметил, что Алла очень похожа на мать: такие же черные глаза и красивый изгиб бровей, полные губы и матовая кожа лица. Это был другой тип красоты, который не напоминал Милу. Мила тоже отличалась красотой, не яркой и не броской, но классической русской красотой: ее прекрасный овал чистого лица обрамляли густые темно-русые волосы, сине-васильковые глаза закрывали длинные пушистые ресницы, а полные губы, будто натертые морковным соком, открывали ровные жемчужные зубы.

— Тебе моя Алка нравится? — спросила вдруг в лоб Валентина Сергеевна.

— Нравится, — честно ответил я.

— Тогда женился бы на ней что-ли, — как-то устало то ли попросила, то ли сама с собой проговорила желание увидеть дочь определившейся в семейном плане.

— Да где мне? — растерялся я. — Я студент. Ни кола, ни двора, ни работы.

— Так вот квартира. А я в любое время уйти могу. Мне есть куда. Слава Богу, черт бы вас подрал, от мужиков еще отбоя нет, — она выпрямила грудь и провела руками по бокам. — Девку жалко: оставишь одну — задурит, совсем по рукам пойдет… Был бы жив отец!

Валентина Сергеевна тяжело вздохнула.

— А что с отцом? — спросил я, довольный тем, что разговор переменился.

— А как у многих — погиб на войне, будь она проклята. Был бы жив, разве бы мы так жили? Он капитаном на фронт ушел.

Она замолчала. Я тоже молчал. Мне все более становилось неловко: я чувствовал себя врагом-завоевателем, вторгшимся в чужие земли, чтобы учинить погром.

Вошла Алла. Она несла сковороду с яичницей и колбасой. Поставив на металлическую проволочную подставку сковороду, она снова ушла на кухню и принесла две фаянсовые миски с помидорами и огурцами, из буфета достала хлеб, тарелки, стаканы, ножи и вилки. Сходила на кухню еще раз и принесла эмалированный чайник с кипятком.

— Водку пить будешь? — спросила меня Валентина Павловна. На дочь она даже не взглянула.

— Ну, и ладно. Мне тоже хватит, — она встала, и сама убрала бутылку в буфет.

Мы поели, выпили чаю с бубликами, и Валентина Павловна, оглядев себя в трельяж и поправив прическу, ушла, наказав:

— Потом застели кровать, никогда не застилаешь.

Алла унесла на кухню грязную посуду, долго возилась там, пришла и сказала буднично, будто мы живем с ней не один год: