И в то же время в душе Брекера словно живет еще один человек — опасливый и зашоренный неистовым пиетистским благочестием. Признаваясь в своей любви к книгам, он не советует, однако, своим детям (в дневнике 1769 г.) прикасаться к таким «языческим» и — более того — «дьявольским» сочинениям, как «романические вымышленные любовные истории, истории о непотребных девицах, любовные и скабрезные песенки, все лживые и безбожные повести и поэмы, все книжонки о черной магии, ворожбе и чертовщине, все пасквильные, насмехающиеся и позорящие писания о сословиях или лицах». Он признается, что даже сжигал подобные книжки, хотя — заметим это — этот «чертов яд» все равно «никак невозможно изгнать из памяти <...> так же как и все наизусть затверженные шутки, пустые пьески и рифмы, которые молодые люди запоминают гораздо охотней, нежели добронравные песни».[515]
Брекер и позднее станет твердить детям о необходимости зарабатывать деньги, искать во всем практическую пользу, но вместе с тем начнет иронизировать над женой, которая считает время потерянным впустую, если оно потрачено не на крестьянский труд или молитву. И будет все больше радоваться досугу, подходящему для размышлений или для дружеской беседы. «Я нередко задумывался и никак не мог сговориться сам с собою, считать ли грехом, если я убегаю иногда на часок от работы и домашней суматохи и могу у доброго друга на покое выкурить трубочку».[516] Это написано десять лет спустя после проповеди о вредных книгах — в 1779 г. «Но есть у меня и другие спасительные минуты, — продолжает Брекер эту свою запись, — когда я сижу с Гермесом[517] (т.е. все-таки с романом! —
«Жажда знаний — это счастье человека, — записывает Брекер 9 января 1791 г. — Хотя, правда, ею злоупотребляют, так же как и остальными дарами. Нам, бедным поселянам в безлюдных суровых Тоггенбургских горах, куда редко проникает луч новостей из внешнего мира, приходится, впрочем, ограничивать нашу жажду знания тем, что происходит в нашей повседневности — погодою, урожайностью наших долин и гор, добрыми и худыми временами и всем прочим вроде этого».
Брекер опечален консерватизмом своих земляков, их равнодушием и недоверием к новым веяниям в политике, общественной морали, науке и культуре. Новые календари не раскупаются, — сетует он в той же дневниковой записи: «Люди твердят — пускай все остается по-старому — так будет вернее».[520]
По-старому остаться все, конечно, не могло. Наступили девяностые годы XVIII в. Европейский мир зашатался так, как не шатался со времен Тридцатилетней войны: разразилась Великая французская революция. И в соседней Швейцарии все перевернулось.
Читая хронику Брекера о революционных событиях в маленьком Тоггенбурге, в соседнем Аппенцелле, в центрах швейцарской политики и экономики — в Цюрихе и Берне, можно представить себе довольно отчетливо, как уходил в прошлое почти еще средневековый мир маленького горного городка и хутора, как наполнялся новым невиданным содержанием древний патриотизм соотечественников Вильгельма Телля.
Сам Брекер оказывается на распутье. Он сочувствует переменам: попытки народа повлиять на власть становятся намного действеннее, чем это бывало раньше, в ходе давней борьбы реформатских общин с Сент-Галленским аббатством. Брекер отнюдь не аполитичен. Он горд за свою пробудившуюся Гельвецию и не устает подчеркивать свое личное достоинство швейцарского крестьянина и ремесленника. Но одновременно он видит злоупотребления не только знаниями, но и обретенной политической свободой, склонность толпы к насилию, разрушительность деяний новоиспеченных «народных» демагогов — местных якобинцев. Революция казнит королей и всех инакомыслящих и не смотрит ни на какую мораль. Марата, Робеспьера «со всеми его гильотинами» он поминает только недобрым словом.[521]
Между тем жизненный путь Брекера идет уже под уклон. Литературная известность, принесшая ему на рубеже 1780-х и 1790-х годов внутреннее удовлетворение и даже некоторый материальный доход, не спасает его и семью от вновь наступающей бедности. Хозяйственный кризис во Франции, изобретение в Англии прядильных машин подрывают надомное производство пряжи и полотна в Альпах. Задуманное поначалу продолжение печатания произведений Брекера в Цюрихе, в типографии его покровителя И. Г. Фюссли, застопорилось на втором томе: то ли интерес Фюссли к Брекеру ослабел, то ли — что вероятнее всего — типографа также задел общий финансовый кризис. Сдержанные попытки автора напомнить о себе не дали результата. Очерки о Шекспире, значительная часть диалогов из «Крестьянского разговора», «Разговор в царстве мертвых». «Шубарт», начатый роман, книжка стихов (Брекеру все-таки лучше удавалась проза) остаются в рукописи. Правда, эти тетрадки тщательно оформлены как рукописные книжки — текст аккуратно выписан, заголовки украшены цветочным орнаментом, иногда прописные буквы раскрашиваются. Брекер вкладывает в это занятие душу, не отделяя мысль от ее рукописного воплощения, словно еще не изобретен печатный станок. «А ты, милая моя книжечка, хоть ты и хроменькая, и горбатая, и с зобом, в наростах и желваках, ты ведь все равно любимое дитя моего сердца или моего ума. А какой же отец не любит своего ребенка? Разве не болит у него вся душа о слабостях дитяти и о его природных недостатках? Ведь и его ранит глубоко, когда люди насмехаются над его ребенком и порицают его. Но с тобой этого не случится, милое мое хроменькое дитя. Запру-ка я тебя в свой сундучок. Ни один глаз человеческий тебя не увидит. А ежели появится у меня мысль выпустить тебя на волю, в мир, то поручу я тебя только добрым, разумным людям, чтобы поправить немного твой умишко, и попрошу их: позвольте этому неудачному моему сынку пожить среди вас, как шуту среди царедворцев, клоуну или Арлекину среди актеров, как Дон Кихоту среди рыцарей и Санчо Пансе среди оруженосцев», — так Брекер заканчивает «Разговор в царстве мертвых».[522]
Многим произведениям писателя пришлось долго оставаться «в сундучке» — практически до трехтомника С. Велльми «Жизнь и сочинения Ульриха Брекера, Бедного человека из Токкенбурга» (Базель, 1945), по которому сделан этот русский перевод. В 1980-х гг. в Санкт-Галлене было осуществлено прекрасное факсимильное издание комедии «Ночь суда».[523] Но части «Рассудительного крестьянского разговора», а также значительная часть дневника все еще доступны лишь архивистам, да и хороший полный комментарий к сочинениям Брекера все еще дело будущего, хотя исследователями в Тоггенбурге, Санкт-Галлене и Цюрихе сделано для него очень многое.
Последнее десятилетие жизни Брекера — это время общественной смуты и неустройства. Французский триколор, который швейцарцы вывешивали сперва как символ свободы, равенства и братства, становится флагом иноземных завоевателей Швейцарии.
Существование стареющего писателя скрашивают только уважение и забота ближайших друзей — упоминавшегося уже И. А. Зульцера, ваттвильского школьного учителя, журналиста и поэта Иоганна Людвига Амбюля (1750—1800) и основателей Литературного общества в Санкт-Галлене (куда Брекер был принят в мае 1789 г.) местного банкира Даниэля Гиртаннера (1757—1844) и теолога Грегора Гроба (1754—1824). Последний служил домашним учителем в семье кантонального секретаря Андреаса Гиценданнера (1733—1797), председателя Морального общества Тоггенбурга. Таким образом Брекер обрел духовную и даже материальную опору в кругу местной просвещенной интеллигенции. Когда писатель тяжело заболел, Гиртаннер и Гроб присылали ему еду и деньги, а он перед смертью был озабочен тем, чтобы из суммы, которая пойдет на его похороны, осталось что-нибудь для его семьи. Д. Гиртаннер после кончины Брекера долго еще поддерживал деньгами его вдову Заломе (умерла в 1822 г.).
Обратимся теперь к истории самообразования «бедного человека». Университетом Брекера, как уже говорилось, были книги. Не обошлось, конечно, без влияния образованных друзей, но и друзей-то он приобрел благодаря общему с ними интересу к книгам. Список сочинений, прочитанных и обдуманных Брекером по ночам, в редкие часы досуга или во время деловых путешествий по окрестным городам, очень велик — от Плутарха до Гете. Так что неученость его, которую он подчеркивал, приобретала постепенно значение всего лишь литературной маски.
Сначала кроме Библии и Катехизиса чтением его была религиозно-назидательная литература: популярные труды Иоганна Арндта (1555—1621) «Истинное христианство» (изд. 1605—1609) и «Райский сад» (изд. 1635), бернского пиетиста Самуэля Лутца (1674—1750) «Иисус Распятый» (изд. 1750) и «Райское алоэ» (изд. 1733), «Златой ларец» (изд. 1718) Карла Генриха фон Богацки (1690—1744), книги мистика Себастьяна Франка (1499—1543) и земляка пиетиста из Санкт-Галлена Каспара Цолликофера (1707—1779) и т.п.
С середины 1770-х гг. Брекер начинает отмечать в дневнике сочинения, которые он прочел, делает выписки, фиксирует свои впечатления. Постепенно изменяется его отношение к книге: она перестает быть проповедницей, которой внимают в молчаливом благоговении, и становится собеседницей читателя. С июля 1776 г. Брекер — член Морального общества и пользователь его библиотеки, которая приобретает новые, свежие издания. Брекер получает возможность следить за периодикой — за журналом педагога-просветителя Христиана Феликса Вейссе (1726—1804) «Друг детей» (издавался с 1775 г.), за одним из самых влиятельных изданий немецкого Просвещения — журналом К. М. Виланда «Немецкий Меркурий» (выходил с 1773 г.), за цюрихским «Швейцарским музеумом» (1780-е гг.) своего будущего издателя Иоганна Генриха Фюссли; он мог также познакомиться с немецким переизданием английского «Зрителя» (1739—1743) — одного из первенцев европейской журналистики и с другими журналами, листал цюрихские газеты.
Он читает соотечественников и современников — книги И. Г. Циммермана и «Крестьянина-философа» И. К. Гирцеля, очень интересуется историей и географией Швейцарии: штудирует «Естественную историю швейцарской земли» (1706—1708) Иоганна Якоба Хоттингера и «Собрание старых и новых документов для освещения истории церкви преимущественно в Швейцарии» (1757—1763) Иоганна Якоба Зиммера, новый труд 1760-х гг. по политической и физической географии Швейцарии Иоганна Конрада Фэзи и швейцарский «Новый атлас» (1769) Габриэля Вальзера.
Среди книг, которые занимают его внимание, — только что вышедшая в конце 1788 г. «История Семилетней войны» Иоганна Вильгельма фон Архенгольца и сборник «Анекдоты из жизни Фридриха II и черты его характера» (1786). Побывав прусским солдатом и приняв участие в первом сражении этой войны, Брекер ощущает себя причастным к историческим событиям, в шутку именует себя «старым пруссаком» и сверяет сведения историков с собственными впечатлениями юности и даже с какими-то своими записями тех времен.
Эти утраченные записки, делавшиеся, как уверяет Брекер, «на дощечках»,[524] объясняют нам ту скрупулезность, с какой он мог рассказать спустя четверть века в посвященных солдатчине главах «Истории жизни» о своих маршрутах и о передвижении войск, назвать расстояния и даты, ошибаясь, кажется, лишь в редких случаях. Это одна из загадок его творчества. Каким образом этот девятнадцати-двадцатилетний деревенский парень, «невежественный, совершенно незнакомый с большим миром, наивный, вырванный из безлюдного далекого уголка земли», как Брекер сам о себе говорит,[525] не только не помышляя ни о каком писательстве, но даже не ведая, вернется ли он вообще домой, — каким образом мог он вести эти свои записи? Или во фридриховском Берлине, где собрались люди со всего света и где на парня с глухого швейцарского хутора обрушилась шумная и пестрая вселенная, действительно проснулся все-таки в юном Брекере дар хрониста? Мы не знаем этого — он об этом, в сущности, промолчал. Но мы держим в руках его реальную книгу и должны признать, что она не могла не иметь предыстории.
Брекеровское наследие преподносит нам и другие загадки. В дневнике и в своих сочинениях он, конечно, не все сказал о себе и даже о своем чтении. Вот он в своей «дневниковой» публицистике 1789—1790 гг. страстно обличает турок как исконных врагов христианства, призывая европейские монархии объединиться против них. Он даже видит во сне освобождение Белграда и Константинополя от Порты (на другой день газеты действительно сообщили о том, что 8 октября 1789 г. австрийцы овладели Белградом). Но рядом же в связи со слухами о том, что некоторые христиане в турецком плену идут на предательство, Брекер замечает, что «добропорядочный мусульманин» всегда предпочтительнее «малодушного христианина» (дневник за ноябрь 1789 г.). Эта мысль удивительным образом созвучна основной идее «Натана Мудрого» (1779) — философской драмы Г. Э. Лессинга. Драма эта была напечатана в год своего завершения и впервые поставлена на сцене в 1783 г., т. е. была хорошо известна публике к концу 1780-х гг., когда знаменитого автора уже почти десятилетие не было в живых. Читал ли Брекер драму — и этого мы не знаем, но он должен был хотя бы слышать о ней. То, что идея веротерпимости (человек важнее его веры) — одна из основных идей социальной философии XVIII в., с трудом утверждавшаяся в европейском мире и не потерявшая своего значения до нашего времени, пробилась к Брекеру, несмотря на весь его реформатский ригоризм, — подтверждает наше представление о нем как о человеке, проникнутом более чем знаниями — духом Просвещения.
Брекер знает имена не только Руссо, но и Вольтера, Жана Даламбера и политического писателя Жана-Анри Мобера де Гуве (трех последних он упоминает в своем «Разговоре в царстве мертвых»). В круг его чтения входят «Робинзон Крузо» и «Путешествия Гулливера» — бестселлеры XVIII в. Глубокое впечатление производит на Брекера «Дон Кихот» Сервантеса (полный немецкий перевод романа вышел в 1780 г., но Брекер пользовался и более ранним неполным переводом 1760-х гг.), так парадоксально прославляющий и одновременно осуждающий мечтательный энтузиазм и страсть к книгам. Может быть, знает он и о Кальдероне, драма которого «Жизнь есть сон» издана в немецком переводе в 1750 г. Кроме упоминавшегося уже И. Т. Гермеса Брекер читает «Себальдуса Нотанкера» (1754) Ф. Николаи и другие немецкие просветительские романы, старинный английский сатирический эпос Самуэля Батлера «Гудибрас» (в переводе И. Я. Бодмера 1765 г.) и новых английских авторов Ричарда Стиля и Джозефа Аддисона, «Векфилдского священника» (1767) Оливера Голдсмита и «Путешествие Хемфри Клинкера» (1772) Тобиаса Смоллета. Ему известны поэмы Джона Мильтона и «Ночные мысли» Эдварда Йонга, или Юнга (разумеется, в немецких переводах). В конце 1770-х гг. Брекер знакомится с гравюрами и текстами У. Хогарта, близкими ему по критике несуразиц и горестей мира.[526]
Среди его любимых авторов — Геснер. «И если мне придется пойти просить подаяние, возьму тогда с собою „Идиллии” Геснера, свой карандашик и листок бумаги, сяду где-нибудь на лугу, на солнышке и отведу душу».[527]
ebooksa