История жизни бедного человека из Токкенбурга

Из главы XX:

«Я молился, говорит Б*, ломал руки, смотрел на небо, и слезы катились по лицу моему <...>. Иногда я опять становился весел, пел и прыгал по горам, как резвая, беспечная серна. Тогда думал я: Неужели мне должно все оставить, все бросить, даже до самых деревянных коров, мною самим вырезанных? Неужели в самом деле требует того Господь Бог? Неужели это надобно для спасения души моей?» (с. 88).

Из главы LXXIX:

«Точно такая половина, говорит наш Б., а не иная какая могла обуздать склонность мою к излишествам всякого рода. Точно такой женщине надлежало в натуре показать мне, как смешно и дурно давать волю движениям досады и сердца, подобно как лакедемонские рабы примером показывали детям господ своих гнусность пьянства;[494] и таким образом надлежало у меня одному нечистому духу изгнать другова. Точно такой воплощенной скупости должно было сойтись с моею щедростью и небережливостию, мне на пользу, а ей в наказание. Точно такому строгому моральному критику надлежало примечать все шаги мои и ежедневно браниться со мною, чтобы заставить меня быть осторожным: и точно такими черными красками надлежало описывать мне мои слабости, которые без того почитал бы я, естьли не белыми, то по крайней мере только сероватыми. Мне нужен был точно такой лекарь, которой бы не только открывал все болезни мои, но еще и увеличивал их и давал мне самые горькие пилюли. Это научило меня прибегать к тому врачу, которой помогает надолго <...>.

Наконец, жене моей надлежало быть точно такой богомолке, которая среди самой молитвы могла бы браниться ужаснейшим образом, чтобы научить меня молиться и отнять у меня всю склонность к суесвятству <...>. Как сказано, в ней очень много таких добрых свойств, каких я не имею <...>. Она так тверда в своих правилах — или предрассуждениях, естьли угодно — что никакой D.J.,[495] никакой Лафатер, никакой Циммерман не может заставить ее думать иначе. Напротив того, я так слаб, что мысли мои всегда колеблются, как осиновый лист. Ее понятия — естьли только можно их так назвать, — о Боге, о мире и о всех вещах в мире кажутся ей всегда лучшими и неопровергаемыми. Ни добром, ни злом, никаким мучением не принудить ее переменить их. Напротив того, я всегда сомневаюсь, справедливы ли мои понятия. В любви и верности своей ко мне она также гораздо меня лучше. Временным и вечным благом моим занимается она так же, как своим; она за волосы притащила бы меня на небо или пригнала бы туда палкою, отчасти и во-первых для собственного моего блага, а потом и для того, чтобы иметь удовольствие быть моею благодетельницею и чтобы — вечно бранить меня. Но оставим шутки. Искренняя молитва ее к Богу, конечно, такова: Господи! дай нам с мужем сойтись на небеси, чтобы вечно быть друг с другом вместе! Напротив того, я в иной дурной час, может быть, так молился: Милосердный Отец! в дому твоем многи обители суть: так у тебя есть, верно, и для меня тихонькой уголок. Дай и жене моей хорошенькой [уголок], только подалее от меня <...>.

Повторю еще, что жена моя гораздо лучше меня и хочет всегда делать добро, хотя добро ее иной и худом назовет. Так, наприм<ер>, нельзя было разуверить ее, чтобы ей не должно было по совести кричать мне по ночам в уши, что она — молится и чтобы я мог бы вместе с нею молиться. И хоть сто раз говори ей, что в крике нет никакого добра, она все кричит. И в этом, кажется, виновата излишняя нежность слуха моего. Одним словом, всегда и везде должен я говорить и признаваться, что жена моя гораздо меня лучше (с. 91—95).

ПРИЛОЖЕНИЯ

Р. Ю. Данилевский

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОГГЕНБУРГА

(Ульрих Брекер)

«...я — простодушный профан и записываю лишь свои мысли».

У Брекер. Разговор в царстве мертвых (1788)

Весной 1791 г. в «Московском журнале» Николая Михайловича Карамзина появилась пространная рецензия на швейцарскую книгу, вышедшую в Цюрихе чуть более года назад. В русском тексте, передававшем довольно точно смысл отзыва об этой книге во влиятельном берлинском журнале Ф. Николаи «Всеобщая немецкая библиотека», книга именовалась «Жизнь и похождения бедного человека из Токкенбурга».[496] Немецкая рецензия была подписана криптонимом Tm., но отражала взгляды издателя — крупного деятеля берлинского Просвещения, соратника покойного Г. Э. Лессинга. А русский перевод, по-видимому, принадлежал перу Карамзина, который лишь незадолго до этого побывал в Швейцарии и сохранил острый интерес к стране, как он выражался, «счастливых швейцаров».

Название этого анонимного сочинения ставило его в ряд популярных в XVIII в. подлинных и фиктивных жизнеописаний и путевых записок, создаваемых вслед романам XVII в. о бродягах-пикаро, «Немецкому Симплицию Симплициссимусу» (1668) Г. Я. К. Гриммельсгаузена, английским «Робинзону Крузо» (1719) Д. Дефо, «Путешествиям Лемюэля Гулливера» (1724—1726) Дж. Свифта, «Сентиментальному путешествию по Франции и Италии» (1768) Л. Стерна и пронизанным новомодной чувствительностью автобиографическим «признаниям» вроде многотомной «Истории жизни» (1777—1789) И. Г. Юнга-Штиллинга и, разумеется, знаменитой «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо, опубликованной в 1782 — 1789 гг.

Имелась и еще одна веская причина, по которой читатели могли обратить внимание на писания какого-то «бедного человека» из швейцарского «медвежьего угла» — малоизвестной Тоггенбургской, или Токкенбургской, долины в северо-восточных Альпах. Автор рекомендовал себя бедным крестьянином, сообщал, что в юности был пастухом, а такой литературной фигуре в европейской культуре сентиментализма был обеспечен «пасторальный» статус и даже гарантирован определенный читательский интерес. Это был образ «поселянина», близкого к Природе, руссоистского «естественного человека», носителя нравственных принципов, еще не поврежденных городской цивилизацией. Кроме того, это был швейцарец, воспетый в поэме А. Галлера «Альпы» (1729), знакомый по «Идиллиям» (1756—1772) С. Геснера и почти соотечественник женевца Руссо, а значит, автор честный и чистосердечный, да к тому же еще и житель страны древнего народоправства, т.е. человек лично независимый. От такого автора ждали не построенного по всем правилам риторики искусного слога и не ученых рассуждений книжника эпохи барокко и классицизма, а непосредственности, чувствительной искренности, «неукрашенной натуры» в изображении жизни и человека. Надо сказать, что «бедный человек» (скрывший тогда свое имя под литерой Б.) в общем оправдал эти ожидания.

«Сия книга, конечно, интереснее всех вновь вышедших романов, — говорилось в упомянутом журнальном отзыве. — По крайней мере рецензент не мог расстаться с нею, не дочитав ее до конца; столь привлекательны были для него сцены из неукрашенной натуры и хозяйственной жизни, изображенные с прелестною простотою, истинным остроумием, с оригинальною замысловатостию, с разительною истиною и равно занимательные для ума и сердца!»[497]

Отмечалась не только искренность и правдивость автора, который умеет показать и «пробуждение разума» в крестьянском подростке, и первую любовь («...многие ли из наших немецких сочинителей романов могли бы описать ее такими истинными и живыми красками?»[498]), и оценить иронически свои семейные отношения. Этот автор, по мнению рецензента, довольно искусен в слоге: «В описаниях удовольствий и трудов пастушеской жизни найдет читатель трогательные и между прочим живописные черты, показывающие способность к дескриптивной, или описывательной (неологизм Карамзина. — Р. Д.) поэзии».[499] Более того, «бедный человек» поставлен на один уровень с Ж.-Ж. Руссо и вместе с тем противопоставлен модному писателю. «Его „Признания”, — замечает рецензент по поводу исповедальной направленности новой книги, — писаны совсем не таким тоном, как „Признания” славного женевца (т.е. «Исповедь» Руссо. — Р. Д.)». И заключает: «Теперь суди, читатель, женевца с токкенбуржцем, и кто <...> не только языком говорит, а чувствует и в сердце, тот возьми книгу и прочти ее из конца в конец!»[500]

Для русского читателя этот совет звучал несколько абстрактно, так как, для того чтобы последовать ему, надо было владеть немецким языком. Исключая отрывки, переведенные Карамзиным из берлинской рецензии, книга «бедного человека» так и не была переведена в России, и о ней забыли — как, впрочем, и в Германии, и даже на его родине — более чем на пятьдесят лет, а в сущности — на целый век.

Долгое время создатель «Истории жизни и подлинных похождений бедного человека из Токкенбурга» (как мы переводим теперь заглавие его книги) казался лишь примером искреннего, но наивного самоучки, который попробовал свои скромные силы в литературе Просвещения и сошел вместе с нею с исторической сцены. Даже в первой историко-литературной работе о нем — брошюре Якоба Бехтольда «Бедный человек из Тоггенбурга» (1882)[501] он оценивался только как «крестьянский писатель», представляющий швейцарскую словесность именно этого краеведческого рода.

Имя «бедного человека», которое не составляло, конечно, тайны для его друзей и близких, было раскрыто в печати лишь в начале XIX в.[502] Это был Ульрих Брекер (22 декабря 1735—9 или 10 сентября 1798). Тогда, в этом запоздалом некрологе, издатель сочинений писателя, лично его знавший цюрихский литератор и общественный деятель Иоганн Генрих Фюссли (1744—1832) писал о покойном также в несколько покровительственном тоне: «Этот — что не столько огорчало его самого, сколько друзей его — в самом серьезном смысле бедный человек (Ульрих Брекер из Гштейга под Лихтенштегом)[503] был неограненным алмазом, который, подобно тем, кто покоится на сельском кладбище Грея,[504] укрыт теперь хладным холмом надгробным. Имей он немного больше культуры, он стал бы превосходным писателем, а не имей ее вовсе, разбогател бы — мы не сомневаемся — на несколько сотен гульденов. Он смеялся — но отнюдь не над всем подряд; над священными предметами — никогда; охотнее всего — над святошами. Ничто человеческое не было ему чуждо; он был достаточно умен, чтобы понимать, что есть бесчеловечность, но тем сильнее в душе ненавидел ее. На дела сугубо политические взирал он с полной отрешенностью».[505]

Эту характеристику можно теперь уже, два века спустя, значительно подправить — относительно культуры Брекера, степени его дарования, а также в том, что касается его мнимой аполитичности.