В голосе Лизы было столько грусти, что Граблин усомнился в своем первоначальном предположении, будто она была его пленница.
— Ну, вот, Лиза, нехорошо, что и ты скучаешь! Мне уж как не нравится здесь! И что за народ такой? Намеднись цыпленок забежал в сад, — веришь ли ты, насилу нашли хозяйку, а живем здесь вот уж две недели; ведь я никого не знаю из соседей: может быть, и воры какие; все прячутся, не кланяются; мне это, право, не нравится.
Лиза быстро отвечала:
— Ну, поедемте в деревню.
— Ну, ну, вот уж сейчас; да я и устала, не могу так скакать, — с испугом возразила старушка.
Самовар был убран, старушка раскладывала пасьянс, а Лиза продолжала сидеть у окна, подперев голову руками.
Граблин долго смотрел на свою соседку и, не зная, чем обратить на себя внимание, тихо запел. Голос у него был довольно приятный.
Лиза быстро встала и села на окно, подставив ухо; Граблин все громче и громче пел.
— Лиза, Лиза! — закричала старушка, услышав пение.
— А?
— Отойдя от окна; вишь, кто-то там распелся.
— Разве он мешает вам раскладывать пасьянс?
— Нехорошо! чего доброго, подумает, что ты для него сидишь.
— А мне что за дело, пусть его думает, если он так глуп.
Граблин пел все тише, вслушиваясь в разговор, и при слове «глуп» вдруг замолк.
Раздался звонкий смех, окно стукнуло, и Лиза скрылась.
Граблину было ужасно досадно, что он так нехитро поступил. Догадки его мучили. Смех Лизы напоминал ему его пленницу, но Лиза слишком была грустна для таких детских выходок.
На другое утро, отправляясь из дому, Граблин услышал за калиткой серого домика звонкий женский голос: «цып, цып» и писк цыплят. Граблину вдруг пришла мысль войти на двор и посмотреть, не его ли вчерашняя пленница предается сельским удовольствиям; долго он не решался, наконец придумал предлог: спросить старых жильцов, будто не зная, что они уже съехали.
Лишь только он раскрыл калитку и занес ногу на двор, как там поднялась тревога, цыплята засуетились, запищали, и кто-то сердито закричал:
— Ай, моих цыплят задавите!