Чем больше и глубже Ханс наслаждался счастьем дружбы, тем больше чуждался учения. Новое счастье бурлило в крови и помыслах, словно молодое вино, в сравнении с ним и Ливий, и Гомер утратили свои важность и блеск. Учителя же со страхом наблюдали, как безупречный ученик Гибенрат превращается в проблематичное существо и подпадает под дурное влияние сомнительного Хайльнера. Ничто так не пугает учителей, как странности, какие обнаруживает натура не по годам развитых мальчиков в опасном возрасте начинающегося юношеского брожения. В Хайльнере их давно уже тревожила некая гениальность – ведь меж гением и учительским цехом с незапамятных времен зияет глубокая пропасть, и то, что подобные люди выказывают в школе, для профессоров неизменно – сущий кошмар. Для них гении – это сквернавцы, которые их не уважают, в четырнадцать лет начинают курить, в пятнадцать влюбляются, в шестнадцать ходят по кабакам, читают запрещенные книги, пишут дерзкие сочинения, порой смотрят на учителя с издевкой, а в кондуите записаны как бунтовщики и кандидаты в карцер. В классе учитель предпочтет иметь нескольких дураков, но только не гения, и, если вдуматься, он прав, ведь его задача воспитывать не экстравагантные умы, а хороших латинистов, математиков и честных, порядочных обывателей. Но кто из них страдает от другого больше и тяжелее – учитель от ученика или наоборот, кто из двоих больший тиран, больший мучитель и кто отравляет другому часть его души и жизни, не установишь, не вспоминая с гневом и стыдом собственную юность. Впрочем, не нам судить, и мы можем утешаться тем, что у истинных гениев раны почти всегда заживают и что из них вырастают люди, которые наперекор школе творят добрые дела, а позднее, после смерти, окруженные приятным ореолом отдаленности, учителя ставят их в пример другим поколениям как замечательные, благородные образцы. Вот так, от школы к школе, повторяется этот спектакль – схватка меж законом и духом, и мы снова и снова видим, как государство и школа год за годом отчаянно стараются выкорчевать с корнем немногочисленные глубокие и ценные умы. И снова и снова именно они, ненавистные учителям, часто караемые, сбегающие, изгоняемые, впоследствии обогащают сокровищницу нашего народа. Иные же из них – кто знает, сколько? – изводят себя в безмолвной строптивости и погибают.
Согласно доброму старому школьному принципу, едва почуяв неладное, к двум юным сумасбродам удвоили не любовь, а строгость. Лишь эфор, который гордился Хансом как самым прилежным гебраистом, неловко попытался спасти его. Вызвал к себе в кабинет, красивую живописную комнату с эркером в давней квартире настоятеля, где, как гласила легенда, обитавший поблизости, в Книтлингене, доктор Фауст осушил не один кубок эльфингенского. Эфор, человек вполне симпатичный, не страдал нехваткой понимания и здравого смысла, даже в известной степени добродушно благоволил к своим воспитанникам и предпочитал обращаться к ним на «ты». Главным его изъяном было непомерное тщеславие, которое на кафедре нередко соблазняло его к хвастливым ухищрениям и не позволяло терпеть ни малейших сомнений касательно его власти и авторитета. Он совершенно не выносил возражений, не мог признаться ни в каком заблуждении. Поэтому слабохарактерные или же бесчестные ученики превосходно с ним ладили, а вот крепким и честным натурам как раз приходилось туго, поскольку уже легкий намек на прекословие раздражал его. Ролью старшего друга с подбадривающим взглядом и растроганным тоном он владел виртуозно и сейчас тоже от нее не отступил.
– Садитесь, Гибенрат, – дружелюбно сказал он, крепко пожав руку робко вошедшему подростку. – Я бы хотел немного с вами поговорить. Можно на «ты»?
– Пожалуйста, господин эфор.
– Ты, верно, и сам почувствовал, дорогой Гибенрат, что в последнее время твои успехи несколько снизились, по крайней мере в древнееврейском. До сих пор ты, пожалуй, был у нас лучшим гебраистом, оттого мне весьма огорчительно видеть неожиданный спад. Может быть, древнееврейский больше не доставляет тебе удовольствия?
– Что вы, господин эфор, доставляет.
– Подумай хорошенько! Такое бывает. Возможно, тебя увлек какой-нибудь другой предмет?
– Нет, господин эфор.
– В самом деле? Ну, тогда придется нам искать другие причины. Может быть, ты сам подскажешь?
– Я не знаю… я всегда выполнял урок…
– Конечно, дорогой мой, конечно. Однако
– Нет.
– Или у тебя болит голова? Вид у тебя, кстати, не слишком цветущий.
– Да, голова иной раз болит.
– Ежедневной работы чересчур много?
– О нет, вовсе нет.
– Или ты не в меру много читаешь дополнительно? Скажи честно!
– Нет, я почти ничего не читаю, господин эфор.
– Тогда я в недоумении, дорогой мой юный друг. Что-то ведь явно не так. Обещаешь мне, что постараешься изо всех сил?
Ханс вложил свою руку в протянутую правую ладонь властелина, который смотрел на него с серьезной благожелательностью.