Маринця открывает хлев, а со всех сторон бьют в ее уши крик людей, лай собак, тоскливое мычанье коров, тревожное ржанье лошадей.
Белые поросята радостно выбегают из хлева и бегут наперегонки в огород.
— Маринця, иди-ка, возьми узелок, надо идти, а то не догоним отца!
Мать стоит на сундуке и обцеловывает все образа, потом слезает, припадает к черному полу и целует.
— Целуй, Маринця, землю. Может, больше не увидим ее.
Маринця бьет поклоны, а мать ходит из угла в угол, заглядывая в каждую щель, и на ее бледных щеках поблескивают слезы.
— Пойдем, детка! — Проциха берет один узел на плечи, а другой в руки, и от этого груза ее большой живот свисает туго набитой торбой.
Маринця тоже вскидывает на плечи узелок…
— Деточка моя родная!
Проциха еще стоит на дороге, и ее долгий грустный взгляд застывает на темных углах, откуда бледно, но так по-родному смотрит ее детство.
Вот ее мама лежат на столе, желтые как воск, а они, как птенцы, припали к ее мертвому телу.
А отец в кабаке.
А как умирали, то все говорили: «Лишь бы все были здоровы!»
А потом служба, заработки. Она уже девушка. Пахнет липа, весна. И пришел светловолосый Проць и взял ее. А потом дети, хлопоты, ссоры, побои.
Рука дрожит и бессильно тянется к клямке, а в глазах качаются тени, плывут круги…
— Маринця, дай палочку, закрою хату, чтоб кто чужой не влез!
Шли огородом. Горошек позаплетался на палках, цвела картошка. Поросята бегали, подпрыгивая, а свинья уже зарылась в землю среди ботвы.
Вот бы подросли поросята — все была бы копейка. И грустные мысли бились в голове, как черные птицы.
— Маринця, возьми платок, заверни немножко земли, мама не может наклониться.
Вынула из-за пазухи платок и застонала от груза. Маринця маленькими пальцами царапала землю, заворачивала в платок.