Аистов-цвет

— Известно, люди, если богатеи тянут сюда свои руки, то уж, наверно, чуют что-то. Зря не будут крутиться и липнуть, как к меду. А бедный человек туда же. А станет ли у него столько разума, чтобы знать, хорошо это или плохо. Разве беда не глушит разум…

— Правду, бабушка, говорите, — вытирала слезы Оленка.

— Как подумаешь, сколько уже людей наших угнали в Гминд, в Талергоф и повесили. И за что? Все за москвофильство… А они — знали они разве, что это такое? Они тоже думали, что, может, это и есть заплата на их беду. Ой, ой, люди милые, как бы и с нашими сынами того не случилось!

— Хлоп глупый, не имеет науки, — вставил Рондюк. — Имел бы науку, разумом стал бы повыше, знал бы, куда идти. А с Украиной решать надо так: раз уж пошли наши сыны, значит, будут там учиться на что-то, а для родных своих зла не допустят. Потому как повырастали вместе с нами, кровь течет в них наша, а блестящие гимназические мундиры, что понадевали на себя, выплаканы нашими мамами и окроплены потом нашего тела.

— Правду, Карпо, говорите, — ответил Юрчик Тындык. — Наука дороже золота. И недаром богатенькие да панычи так тянутся к ней. Наверняка чуют здесь что-то доброе. Только скажите, людоньки, как же взять ее с пустыми руками? На все деньги нужны. Хорошо, если был лоскуток поля, как вот у вас, Карпо, смогли продать и послать Мирослава в ученье. А вот с такими, что с иголкой, ниткой, шилом да молотком, с такими дальше школы людовой польской не уедете. Ой, ой, люди!

Юрчик посмотрел почему-то с испугом на людей, а потом выкатил один глаз на небо и продолжал:

— Как подумаешь, что от войны кто-то кладет голову на поле, а ты еще из этого всего хочешь что-то выкроить для себя… Подумаешь и плюнешь: в беде людской захотел найти для себя выгоду.

Воздух задрожал от буханья пушек, оно, как показалось людям, стало гуще и острее. И все на минуту перестали говорить, а только напряженно слушали.

Но вот баба Сысачиха подперла рукой лицо, посмотрела куда-то, будто в глубь земли, и промолвила:

— А ведь это, людоньки, москали наступают, как саранча. И говорят, что по дороге вырезывают начисто все живое. И как будто наш цисарь думает все отступать, отступать и вести их за собой прямо в горы, там, в лесах, легче будет их выловить. И придется нам бежать. Как придут, повырезывают нас, как кур.

Но людей утихомиривал Юрчик:

— Да где же вы видели, пани-матко, чтобы кто-нибудь взял да и завел врага в свою хату. Враг ведь тоже не дурень: как зайдет, так и усядется.

— Может, и правду Юрчик говорит, — подхватывали люди, а пушки все бухали.

А Юрчик продолжал:

— Так легко Австрия не выпустит наш край из рук. Что-то в нем, должно быть, очень ценное, если царь идет, чтоб отобрать его у нашего цисаря. И наш цисарь если бы им не дорожил, то отдал бы без войны, и на том все бы кончилось. А вот видите, сошлись биться. Только мы свою землю не можем видеть, как надо, темные потому что и бедные.

И глаза у людей после этих слов становились широкими, словно кто-то им показывал великие клады, зарытые в землю, сокровища, от которых лучился тихий свет. Но кладов этих не достать из глуби земной.

Солнце заплатками золотилось на одежде людей, на руках, теплом своим касалось их губ.

— Солнце, солнце! Когда же ты засветишь в нашу жизнь так, чтобы не было больше войн на нашей земле и нигде? — воскликнул Юрчик.

А пушки бухали вдали, и тревога гнала людей на улицу.

ДУНАЙ, ДУНАЙ!