— Уходите! Мне пора работать. И не забудьте это дерьмо! — Сдерживая ярость, я взял бутылку и поставил ему под нос, объявляя мат.
Он уже опомнился и, сделав вид, будто ничего не случилось, развел типичную застольную канитель.
— Больше разговоров! Выпьем по стопке и дело с концом, — сказал он тоном бывалого гуляки, — здоровый мужик, а ломаешься, как девица.
Я молча сорвал с бутылки фольгу, ударом ладони по дну вышиб из горлышка пробку и наполнил кидало коньяком, до краев.
— Давно бы так! — обрадовался Сараев. — А на закуску… — он лихорадочно принялся сдирать обертку с шоколада.
— Пейте! — Я резко придвинул к нему стакан.
— Я не пью! — испугался Сараев. — У меня язва!
— Ну тогда… — Я поднял стакан и посмотрел через него на свет: дитя винограда и солнца, взлелеянное в старинной волшебной бочке. Бутылка пятнадцать рублей! Прости меня, господи! Я подошел к окну и выплеснул нектар на куст жасмина. И на его ветвях, наверно, завязалась борьба ароматов.
Сараев был ошеломлен. Мой образ стоимостью в десять рублей рассыпался, точно песочный. Теперь он мне поверил и молча следил за моими руками.
А я собирал его в обратную дорогу. Заткнул пробкой остатки коньяка и сунул в желтый портфель, убрал туда же закуску.
Сараев потер свой голый череп. Говорят, у него от природы приличные густые волосы, но Сараев их сбрил, стараясь избавить от всего лишнего свою истинную суть. Он как бы редактировал себя. Но теперь Сараев вышел из-под собственного присмотра, голова его поросла жесткой щетиной. Она, казалось, тихонько трещала, когда он гладил темя ладонью. И вдруг Сараев встрепенулся, спросил с надеждой:
— Пономарев, может, вы любишь баб? — И подмигнул уже с собственного ведома.
— Я — однолюб.
— А карьера? Я бы что-нибудь придумал.
— Я сам ушел из центральной газеты.
— Может, картишки?
— Вы, наверно, будете смеяться, но я не отличу червонную даму от трефовой.
— Черт возьми, вы что — стерильный?
— Я новоиспеченный ангел. Я неуязвим.
Он нехотя поднялся, взял со стола портфель. Лицо его медленно налилось ненавистью, точно дурной кровью.