Славный дождливый день

— Слушай, — сказал он однажды капризно, — я буду играть сам по себе. И ты что хочешь делай, только не мешай. Ходи как душе угодно.

Я не упрямился: пусть. Пусть он играет, как ему полегче. У него других забот полно, и дай ему бог с ними разобраться до конца.

О прежнем не было ни слова. Я следил за ним исподтишка, но глаза его стали вялыми, скрывая все, что творится внутри, там, за этими потускневшими окнами. Как ни таращь глаза, напрягая зрение, за окнами ничего не разберешь: кто-то дышит и шевелится в полумраке, а кто, поди догадайся.

Как-то утром я открыл глаза с ощущением маленького события. Сегодня тридцатый день с тех пор, как я вошел в поселок, кренясь от тяжести, а диктор крикнул: «Внимание, идет…»

Он был, этот день, перевалом, с которого все покатилось под гору, обрастая, точно снежный ком. Много было всякого, и я принял как само собой разумеющееся, когда на пороге моего домика вырос наш лучший недруг Сараев.

Он примчался ко мне сломя голову. За оградой, еще дрожа, остывала новенькая «Волга», а живой неприятель собственной персоной слонялся по моей комнате, не зная, чем объяснить свой визит. Он внимательно разглядывал потолок, стены и дверные косяки. Человек несведущий принял бы его за техника из жилищной конторы.

Я привалился к подоконнику, наблюдал за ним с любопытством. Будто по моей комнате ходило и скрипело половицами редкое ископаемое существо, вроде знаменитого дракона с острова Комодо, точно оно сошло с экрана «Хроники» и вдруг запросто завалилось ко мне в гости. Такое вот было странное ощущение.

И не мудрено. Нас всегда разделяло пространство, равное расстоянию от стула в зале до председательского стола на сцене. А теперь до Сараева подать рукой. И, наверное, можно потрогать пальцем, какой он на ощупь: из мяса или костей? Или специальной субстанции?

В общем-то в нем не было ничего такого особенного — смертный человек, как и мы все. Раньше его мускулистый голый череп, лохматые брови-кусты и пронзительные точки-зрачки под ними и твердо сжатый рот, тонкий, как лезвие ножа, производили на меня впечатление физической силы, воли и проницательности. Сейчас в Сараеве все это будто расхлябалось, потускнело, казалось, еще немного, и с каждым шагом внутри у него начнут дребезжать ослабленные гайки.

Мы оба молчали. Я выжидал, он подбирал подходящие слова.

— Значит, вы здесь и живешь, — сказал Сараев и почему-то подмигнул при этом. У него была странная манера: он обращался к тебе на «вы», как и принято между людьми, которые вместе детей не крестили, однако, подобравшись к сказуемому, Сараев не выдерживал и переходил на «ты».

— Здесь и живу, — ответил я охотно.

Да и к чему было отрицать очевидное? Если этот факт для него что-нибудь значил, я готов был подтвердить. Ну то, что я живу именно здесь. И, набравшись смелости, тоже подмигнул.

— А здесь довольно приятно. Природа, в общем, — добавил он и подмигнул опять.

Возражать было глупо — птицы чирикали, и сосны стояли, словно напоказ. Поэтому я просто подмигнул в знак согласия, обошелся без слов.

— Небось тут и сочиняется само собой? Только стучи на машинке? — спросил он многозначительно и не забыл подмигнуть.

Я подмигнул почти синхронно и возразил:

— Не само. Приходится шевелить мозгами. Синтез, анализ и наоборот. Но работать здесь и вправду удобно. Если пишешь важное. И для себя, и для людей. А если так, лишь бы отписаться… Как говорят, для проформы… Тогда неважно, где это делать. Но у меня уж так получилось. — Я выразительно посмотрел ему в глаза.

Ну не рубить же открытым текстом: я вас не трону, а вы оставите меня в покое, идет? Не маленький, должен дотумкать!

— Иногда мы воображаем, будто людям это нужно, Именно это. А им это совсем ни к чему. Вот в чем вопрос! — произнес он, не заметив намека.