Круча

— Не знаю. Вот, что покажут свидетели. Ступай проспись, тебя завтра в Каменку повесткой вытребовают. Вон Иван Ильич идет, на протоколе распишется. Печать пристукнем…

Алеша вынул из кармана сельсоветский штемпель входящих и исходящих бумаг и на него подышал.

— Иван Ильич! — закричал Федюня. — Чего он на печать дует? Что это ему, старый режим, что ли? Ишь волостью грозит, а?

— Волость и при новом режиме волость, — отвечал председатель сельсовета. — Ты что разбуянился?

— А что вы в престольный праздник народ совращаете? Всю жизнь без спехтахлей жили, слава те господи! В церковь божию надо ходить, не спехтахли разыгрывать!

— Советская власть тебе молиться не мешает, а ты не мешай нам культурную работу проводить. У нас план, утвержденный в волости. Сейчас, может, к нам из Пензы оратор приедет, что мы ему скажем? «Дядя Федюня народ вытолкал»? Так, что ли?

— Погоди, погоди! — закричал Федюня. — Что же ты сразу не сказал, что из Пензы оратель едет? Мы его могем послухать! Может, чего новенького скажет?

— Может, водка подешевела? — насмешливо крикнули из толпы, половина которой, пересмеиваясь, вошла уже в избу.

С полгода, как возобновилась, из бюджетных соображений и в целях борьбы с самогоноварением, государственная продажа водки.

— Робята! — засуетился Федюня. — Давай вали, заходи живей! Чего рты поразинули?

3

Подталкивая в спины парней и девок, Федюня с ними протиснулся в двери и уселся на первой скамье, уткнувшись коленями в занавес.

Занавес этот украшал когда-то лавочку Фомича, закрывая дверь в жилую половину избы, а при раскулачивании был у него отобран комитетом бедноты и передан клубу. Смелая кисть доморощенного художника превратила суконное солдатское одеяло в стенной ковер. На нем некое животное, увековеченное в людской памяти Козьмой Прутковым («Се лев, а не собака»), возлежало, задрав кверху голову и хвост, на грязно-зеленом берегу пруда в соседстве с двумя грязно-белыми лебедями, плавающими среди кувшинок. Львиный хвост, изогнутый причудливее лебединой шеи, достигал клюва бело-розовой птицы, по всем статьям райской, несмотря на отсутствие в картине прародителей человеческого рода Адама и Евы. Птица была величиной в полдерева и восседала сразу на двух соседних деревьях, похожих на огромные заплесневелые грибы с пузатыми ножками. Вторая такая же птица спокойно вглядывалась сверху в львиную пасть. Сам же царь зверей, закатив свой единственный глаз, складывал пасть в подобие непередаваемо жалкой улыбки, как бы говоря птице: «Съел бы я тебя, да не взыщи, уж больно я глуп!»

Такова была эта райская идиллия на клубном занавесе.

— Где же оратель? — закричал Федюня, когда, отогнув угол одеяла, вышел Алеша, уже загримированный, с бородой и толстым животом, сказать перед спектаклем несколько пояснительных слов. — Аль обманули?..

Зрители зашикали. Буян угомонился.

Пьеса была та самая, о которой читатель уже знает из Тимошиного рассказа у Пересветовых, в Москве. Текст актеры помнили твердо.

Тем временем из Каменки прискакал верхом секретарь волостной организации комсомола Илюша Григорьев. Во время антракта он вышел к занавесу с речью о предстоящих перевыборах сельского Совета.

Слушали тихо: Лишь когда Илья призвал крестьян заявлять на перевыборах свои нужды открыто, старик Софрон, по прозвищу «Дулёпа», перебил оратора:

— Все одно, милок, правды тебе не скажут. Боятся!

— Кого боятся?