Офицер посмотрел на Лоу приветливо, но ничего не ответил, и Гиллиген сказал:
— Молчи. Оставь его в покое. Не видишь, что ли, — он сам не помнит? А ты бы помнил, с этаким шрамом? Хватит про войну. Верно, лейтенант?
— Не знаю. Лучше выпить еще.
— Ясно, лучше. Не горюй, генерал. Он тебя не хочет обидеть. Просто ему надо выкинуть все это из головы. У всех у нас свои страшные воспоминания о войне. Я, например, проиграл восемьдесят девять долларов в карты, ну, и, конечно, то, что, по словам этого писателя итальяшки, самое твое сокровенное, тоже потеряно три Четгер-Терри. Так что выпьем виски, друзья.
— Ваше здоровье, — снова проговорил офицер.
— Как это, Шато-Тьерри? — спросил Лоу, по-детски огорченный тем, что им пренебрег человек, к которому судьба была благосклоннее, чем к нему.
— Ты про Четтер-Терри?
— Я — про то место, где ты, во всяком случае, не был.
— Я там мысленно был, душенька моя. А это куда важнее.
— А ты там и не мог быть. Такого места вообще нет на света.
— Черта лысого — нет! Спроси-ка лейтенанта, он скажет. Как, по-вашему, лейтенант?
Но тот уже уснул. Они посмотрели на его лицо, молодое и вместе с тем бесконечно старое под чудовищным шрамом. Даже Гиллиген перестал паясничать.
— Господи, нутро переворачивается, верно? По-твоему, он знает, какой у него вид? Что скажут родные, когда его увидят, как ты думаешь? Или его девушка — если она у него есть. Уверен, что есть.
Штат Нью-Йорк пролетал мимо: по часам наступил полдень, но серое безнадежное небо не изменилось. Гиллиген сказал:
— Если у него есть девушка, знаешь, что она скажет?
И курсант Лоу, знавший, что такое безнадежность и неудавшаяся попытка, сказал:
— Ну4 что?
Нью-Йорк прошел, лейтенант Мэгон спал под своей военной броней.
«А я бы спал, — думал курсант Лоу, — если б у меня были крылья; летные сапоги, разве я бы спал?».
Плавный изгиб серебряных крыльев шел книзу, к ленточке над карманом, над сердцем (наверно, там сердце). Лоу разобрал зубцы короны, три буквы, и его взгляд поднялся на изуродованное лицо.