Чрез несколько минут по выходе из Женевы поезд пересекает швейцарскую границу. Швейцария кончается, но не кончаются еще горы. В продолжении двух или трех часов поезд мчится по берегу реки Роны, как бы пользуясь проложенным ею путем; и действительно, по ее течению природа нагромоздила страшные скалистые высоты, проломить которые могла только дикая стихия, а не человек. Но это последние усилия швейцарской природы, сила ее заметно ослабевает. При встрече с лионской ветвью железной дороги поезд круто поворачивает на север и – гор как не бывало: пред вами открывается далекая зеленая равнина, на которой глаз видит лишь непрерывающиеся ряды стройных тополей. Это земля французов. На полпути к Парижу опять начинается волнение почвы и поезд проходит много туннелей, но к самому Парижу горы стушевываются и уступают место равнинам, на одной из которых расположился и этот современный Вавилон.
Была ночь, когда я ступил на мостовую Парижа. Скрывая от глаз новичка эту пресловутую столицу мира, темнота способствовала тем самым развивать воображению чудовищные картины видов и жизни этого города, имя которого неразрывно связано со множеством великих – и в трагическом и в комическом смысле – всемирно-исторических событий. Но естественная в пути усталость взяла свое и на время заставила забыть и о Париже, и обо всем мире. На другой день первою мыслью было отправиться на триумфальную арку, с которой по описаниям открывается дивная панорама всего Парижа. Вот предо мною весь город. От арки, возвышающейся на площади Звезды, во все стороны лучеобразно расходятся стройные улицы – аллеи, покрытые рядами дерев; за ними виднеются уже беспорядочные массы домов , над которыми изредка высятся бурые башни и – только... Панорама совершенно не оправдывает ожиданий, и бесконечно уступает той панораме, которая открывается с колокольни Ивана Великого на Москву. Внутри зато Париж подавляет своим разнообразием и в два-три дня совершенно невозможно ориентироваться в нем, чтобы вынести определенное впечатление. Можно осмотреть только отдельные пункты.
Самая широкая из лучеобразно-расходящихся от площади Звезды улиц, так называемые «Елисейские поля», упирается в знаменитую площадь Согласия. Трудно было вступить на эту площадь, сохраняя спокойствие в душе. Исторические воспоминания бурным потоком врываются в душу и лишают возможности спокойного созерцания. Сколько здесь крови человеческой пролито, сколько самых диких и безумных преступлений совершено! Направо и налево шумят великолепные фонтаны, выбрасывавшие воду многими и разнообразными струями, – но журчание этих прозрачных струй лишь усиливает воспоминание о пролитых здесь потоках крови. На этой площади неистовствовали революционеры прошлого столетья; тут обезглавлены были король и королева и тут же демонская машина – гильотина – совершала свою кровавую работу над тысячами человеческих голов… Здесь же буйствовала главным образом и последняя коммуна; за садом высятся печальные развалины когда-то великолепного Тюльерийского дворца. На развалинах, как бы в посмеяние здравого человеческого смысла и в оскорбление лучших человеческих стремлений, красуется опозоренный нечистыми, злодейскими, преступными руками – великий девиз: свобода, равенство и братство... Нет, это не площадь Согласия, а площадь безумств, преступлений и крови! Одно воспоминание однако же вливает отраду в русское сердце: здесь, на этой площади, в 1814 году в присутствии трех царей с императором Александром Благословенным во главе совершен был торжественный благодарственный молебен о завершившихся вступлением союзных армий в Париж победах над забывшим пределы умеренности военным гением – Наполеоном I. Русские войска тогда расквартированы были в Елисейских полях. В самом центре площади высится великолепный египетский, так называемый Люксорский, обелиск, исписанный иероглифами, прославляющими фараона Рамзеса II. Эта сорокавековая древность вносит некоторый мир в представление о площади. Обелиск каким-то чудом уцелел от безумной ярости коммунаров.
Осмотрев целый ряд дворцов и богатейший Луврский музей, я отправился к знаменитому собору парижской Богоматери. Собор этот более интересен, кажется, связанными с ним историческими воспоминаниями, чем своею внешностью. Он угрюм и мрачен, а две безглавые башни его наводят грустные думы. Ведь сколько раз в течении даже одного столетья патронизируемый парижскою Богоматерью город
Другой из наиболее интересных парижских храмов есть храм св. Женевьевы или Пантеон. Основание его относится ко времени, предшествовавшему великой революции, но революционеры постарались сделать его
Много интересного и своеобразного представляют и другие осмотренные мною парижские храмы, но описание их заняло бы слишком много места. Упомяну только о церкви св. Сульпиции, где на стенах вывешено множество объявлений, гласящих о раздаче индульгенций с указанием подвигов, дающих право на них; о церкви св. Магдалины, представляющей тип греческого храма, и о церкви св. Рока, славящейся своей артистической музыкой. Мне довелось быть при богослужении в этой церкви. Это было в субботу 20-го октября, 1-го ноября по новому стилю, в великий для французов праздник «всех святых». Молящихся было множество, так что не доставало стульев, и многие толпились и жались по стенам. Мертвая тишина царила в храме, нарушаемая лишь едва слышным возгласом священнослужителя. Но вот возглас окончился и «amen» громоносных теноров огласил стены. На хорах в отдалении расположенный орган начал мелодию и ее подхватил громадный хор внизу, аккомпанируемый несколькими контрабасами. Впечатление было грандиозное и пение приятное для слуха; но трудно было заставить себя думать, что находишься в храме: эти ряды стульев, эти контрабасы с смычками, эти свиторы (suisse) в театральных костюмах, с булавами в руках и в треугольных шляпах на головах, и самый хор с своим артистическим напевом – все это имело характер концерта, но не богослужения. По окончании пения орган в отдалении продолжал еще мелодию, которая потом как бы и замерла на хорах. Надо быть католиком, чтобы из этого моря эстетики почерпнуть хоть каплю религиозного чувства.
На следующей день, в воскресенье, мерные удары колокола созывали православных богомольцев в русскую церковь. На чужбине всегда сильнее чувствуется любовь к родному, и православный «благовест» русского колокола радостною вестью отозвался в моем сердце и с неодолимою силою повлеки меня в православный храм. Богослужение совершал почтенный настоятель церкви протоиерей В. А. Прилежаев: певчие-французы стройно и гармонично пели непонятные для них православные песни и, к удивлению, так отчётливо и хорошо выговаривали слова даже такой длинной песни как символ веры, что заставляли забывать о их национальности и производили впечатление чисто-русского церковного пения. Исполнение Херувимской (№ 3-й Бортнянского) было особенно стройно и хорошо и напоминало в миниатюре пение нашего превосходного александро-невского митрополичьего хора. Богомольцев была полная церковь, быть может, вся русская колония в Париже, и во главе ее его императорское высочество великий князь Николай Николаевич Старший, занимавший место у правого клироса. Таким образом здесь была чисто-русская атмосфера: русское богослужение, русские люди. Густой солидный бас диакона вполне довершали русскую картину. Впрочем нет, не бас диакона довершали эту картину, а
При обозрении достопримечательностей Парижа, мне, естественно, хотелось проникнуть и во внутреннюю жизнь его обитателей. Но надо сознаться, что достигнуть этого не было никакой возможности за то короткое время, которое было в моем распоряжении. Жизнь такого многолюдного города слишком сложна, чтобы в два-три дня можно было ориентироваться в ней и произвести более или менее интересные наблюдения. Я видел жизнь парижан только на улице, а не в тех сокровенных тайниках, где она проявляется без всяких прикрас; и надо сказать, что уличная жизнь парижан производит довольно хорошее впечатление и совершенно не оправдывает тех ходячих представлений о ее распущенности, которые существуют в России. Быть может, прежний легконравный Париж, проученный тяжелым испытанием прошлой войны, остепенился и суровым воздержанием хочет загладить свои прежние беззакония, но во всяком случае «выставки порока», которою, по сказаниям, блистала в прежнее время столица французов, теперь совершенно не видно. В будничное время Париж даже несколько скучен и как бы безлюден: в праздник он чрезвычайно многолюден, но опять-таки тих и скромен. В большой для французов праздник «всех святых» Париж представлял даже трогательное зрелище: это праздник поминовения усопших, и надо было видеть то трогательное усердие, с которым все с букетами, цветами, иммортелями устремлялись на кладбища помянуть своих отцов и братий. Тот народ имеет в себе много нравственной силы, который любит почитать своих предков, а такими именно и заявили себя парижане. Вечером того же дня устроены были народные гулянья и, между прочим, в Тюльерийском саду – бросание мяча. Эта любимая, совершенно невинная и, пожалуй, детская игра собрала вокруг себя необозримые массы народа и интересно было смотреть, как пожилые люди соперничали с детьми в силе и ловкости бросания мяча. Игра эта производила впечатление невинности, но тем важнее факт, что эта невинная игра собирала множество зрителей и участников. Нечего и говорить, что в этих необозримых массах не было видно ни одного из тех молодцов, которые как у нас до того празднику рады, что бывают до свету пьяны. Тишина и спокойствие были удивительны и совершенно не было дела «городовым», которые у нас, как известно, по праздникам пропадают от «дел».
Нравственность есть детище религии, и я старался отыскать в Париже эту причинную связь между ними. Но замечательно, этой связи-то здесь и не заметно, если только верно мое наблюдение. Религия со своими проявлениями как бы прячется в Париже в какие-то сокровенные уголки. Я с большим усердием напр. отыскивал церковных журналов и газет – и при всем старании не мог найти. Был в богатых читальнях, где выписывается множество всевозможных газет и журналов, но из церковных – не видел ни одной. Даже клерикальных газет трудно встретить, и я должен был усомниться в силе здешнего клерикализма. Правда, тут часто встречаются патеры и члены различных монашеских орденов, напр. капуцины; но они как тени ходят по улицам, не обращая на себя ничьего внимания, кроме разве шалунов-мальчишек, которые не прочь поглазеть на обнаженные полубритые головы капуцинов в их широких коричневых кафтанах. Тех коленопреклонений и воздеваний рук, которые мне на каждом шагу приводилось видеть в нашей окатоличенной Вильне, здесь нет и следа.
Рабочие здешние, этот главный контингент революции и коммуны, скромны и вежливы, и как индюки ходят на улицах в своих накрахмаленных, но неподпоясанных синих блузах. Многих из них мне приводилось встречать в луврском музее, занятых осматриванием его художественных сокровищ. Как же объяснить после этого те ужасы разрушения и преступления, которые производились еще недавно этими самыми рабочими? Самую большую вину несомненно нужно приписать посторонним поджигательствам, а известно, что при долгом и частом поджигании и раздувании загорится самый сырой материал. Потому-то благомыслящие люди здесь с содроганием смотрят на будущее ввиду объявленной амнистии коммунистам. Многие из последних уже возвратились из ссылки в Париж и на первых же порах заявили свой строптивый, крамольный нрав, и, пользуясь происходившим в половине октября рабочим конгрессом в Марселе, старались агитировать население в пользу революционных замыслов тамошнего конгресса. Но пока это не удается им. Теперь им пока остается только бесплодно оглашать воздух своим девизом: свобода, равенство в братство. Девиз этот, замечу, кстати, в последнее время окончательно скомпрометирован: под его вывеской появились фальшивые деньги – пятифранковые монеты. Во Франции существуют серебряные пятифранковые монеты по преимуществу с гербом бывшего императора Наполеона III; но злонамеренный фальшивый монетчик предпочел издать монеты с республиканским штемпелем и девизом, возвещающим о свободе, равенстве и братстве. Всякий теперь, получив такую монету, вполне чувствует горечь и невыгодность подобных «свободы, равенства и братства». По неосторожности или вернее по неопытности и я заполучил одну из подобных монет и теперь при своих строгих монархических убеждениях имею досадное удовольствие постоянно носиться с республиканским девизом. Ни в одной лавочке не берут…
V. Лондон
Бурный пролив – страж Альбиона. – Лондон и первые впечатления. – Невыносимость атмосферы и кипучесть движения. – Достопримечательности. – Собор св. Павла и Вестминстерское аббатство. – Библия в Лондоне. – Библейский театр. – Праздник «показывания лорда мэра» и народное веселье.
Быстрый поезд в несколько часов пробегает пространство от столицы французов до крайнего пункта европейского континента – до городка Кале. Часа за два до прибытия в этот город вы чувствуете, что материк как бы тает пред вами, а все более сгущающаяся синева дает знать о приближении другой стихии. Но вот и знаменитый пролив –Па-де-Кале. Поезд останавливается у самого берега как бы в досаде, что новая капризная стихия не дает ему дальше хода. Пассажиры пересаживаются на пароход. Биение сердца невольно учащается при перемене стихии, а эта стихия как бы нарочно своим беспокойством заставляет сожалеть об оставляемом материке. Пароход с уверенностью помчался по пенистыми волнам, но сильные шквалы не дают ему ровного хода, и он, содрогаясь и качаясь, передает свое беспокойство и пассажирам, из которых многие потребовали роковых чашек и угнетенно сидели над ними, отдавая дань свирепому проливу. Ухватившись обеими руками за борт (без поддержки на палубе стоять было немыслимо), я больше с любопытством, чем со страхом смотрел на ярящуюся стихию и думал: вот она, родная стихия, знаменитых островитян-мореплавателей, в ней одной для них достаточный залог и их всемирного господства и их неприступности, действительно, бурный пролив это – природный страж Альбиона, и о его неподатливость некогда сломилась, как известно, почти несокрушимая на материке сила великого военного гения французов. Но вот волнение стало успокаиваться, пароход смелее разрезывал волны, и ожившие от страха леди стали пробовать без поддержки пройти по одной доске палубы. Вдали из густой синевы показались крутые белые, – можно бы сказать сахарные, если бы они не были меловые, – берега гордого Альбиона. Английский поезд, приняв пассажиров, помчался чрез Дувр в знаменитое обиталище лордов, в Лондон. Чрез два часа поезд гремел уже над самым Лондоном, по рельсовому пути, проложенному по домам.
Самое вступление в Лондон, – эта чудная поездка по массивным домам и по мостам, переброшенным чрез улицы, – конечно имело в себе все условия для того, чтобы знаменитая «метрополия» англичан произвела на новичка подавляющее впечатление. И я действительно с суеверным страхом смотрел из вагона вниз, где на улицах суетливо двигались массы народа и экипажей, не обращавшие ни малейшего внимания на грохот и свист мчавшегося над их головами поезда. Но еще большее впечаталение Лондон произвел на меня, когда я по приезду имел возможность, ходя по улицам, наблюдать уличную жизнь уже вблизи и в подробности, а не с высоты птичьего полета. Надо сказать, что в Лондоне улицы довольно узки и неправильны, но это тем более способствует уличной толкотне. Трудно описать, что представилось моему наблюдению. Множество всевозможных карет и омнибусов тянется и взад и вперед; кучера во все горло кричат не столько на лошадей, сколько на массы перебегающего им дорогу народа; массы народные буквально бегут по тротуарам, постоянно, сталкиваясь и сбиваясь; газетчики-мальчуганы режущими голосами трубят о новостях; им басами вторят здоровенные детины, увешанные спереди и сзади громадными картинами с объявлениями; нищенствующее шарманщики своими писклявыми мелодиями испрашивают подачки; неподалеку от них раздается жалобное трио какой-то дамы с двумя малютками, надрывающими неокрепшие легкие печальною песнью; уличные мальчишки в шутовских колпаках с песнями везут тележку с каким-то чучелом и бесцеремонно расталкивают встречающихся им на дороге; ловкие велосипедисты как бесы бесстрашно снуют между рядами карет; стон и гул до боли надрывают барабанную перепонку уха, а свист и грохот то и дело перебегающих чрез улицы поездов –довершают эту истинно вавилонскую картину. Мне прежде приходилось читать и слышать рассказы о необыкновенном движении в Лондоне, но что представилось моим собственным глазам – превосходит всякое описание. Пораженный этой людской суматохой, я сначала не заметил даже особенности лондонской атмосферы, но выходя в другой и третей раз – понял всю прелесть ее. Надо быть истинным британцем, чтобы выносить ее. Помнится, в письме из Цюриха я выразился, что главная причина тамошнего социализма заключается в фабричной атмосфере рабочих. Теперь я должен взять свое слово назад. Такой тяжелой, удушливой, дымной атмосферы, которою в Лондоне постоянно дышат величайшие в мире капиталисты, нет, можно смело сказать, ни на какой самой неопрятной фабрике. Самое солнце здесь не справляется с туманом и только изредка показывает угрюмо красное, не имеющее никакого блеска лицо свое над городом. По метеорологическим данным, солнце в Лондоне в продолжении прожитой мною здесь недели светило только
Если о Париже я принужден был сказать, что трех дней для его осмотра совершенно недостаточно, то о Лондоне, величайшем городе в мире, надо сказать, что для него недостаточно и месяца, а не только недели, которую мне пришлось прожить в нем. Он до того подавляет своим сумрачным и суетливым разнообразием, что, прожив целую неделю, человек только начинает более или менее выделять из общей массы отдельные пункты. Я опишу только наиболее знаменитые достопримечательности его, не упомянуть о которых в письме из Лондона было бы равносильно тому, как если бы описывать Рим и забыть о папе. Я разумею кафедральный собор св. ап. Павла и Вестминстерское аббатство.
Величественный собор св. Павла расположен в центре города в так называемом Сити. Это чрезвычайно внушительное и колоссальное здание, которому еще более грандиозности, быть может, придает черный от атмосферической копоти внешний вид. В Лондоне вообще все дома черны и закоптелы и производят мрачное впечатление. В архитектурном отношении этот храм представляет сходство с известным римским храмом святых апп. Петра и Павла и по обширности есть третий в числе других храмов христианского мира. Внешность его богато изукрашена статуями и различными изображениями не только религиозного, но и политического характера. С особенным интересом над южным портиком показывают феникса с надписью – Resurgam (воскресну). Рассказывают, что, когда составлен был план храма и отмерен участок земли, одному рабочему приказано было принести из развалин старого собора камень для закладки здания; он принес и на этом камне оказалась такая надпись, что, конечно, сочтено было за благоприятный признак. Внутренность храма поражает величием своих размеров и красотою сводов. Я был в этом храме во время вечернего богослужения. Газовое освящение, огненными дугами описывающее арки сводов, придавало храму торжественный вид: два стройные хора певчих гармоническим антифонным пением оглашали своды и пробуждали в душе сладостное чувство, напоминая далекую родину. Общая обстановка богослужения с подобным антифонным пением удивительно похожа на наше церковное богослужение, хотя внутренность храма много отступает от типа русских храмов. Осматривая после богослужения храм св. Павла, я, к удивлению, заметил, что в нем весьма много политических элементов и стены сплошь и рядом уставлены и украшены статуями и картинами, представляющими апотеозу различных военных и политических героев английского народа. Так я видел изображение смерти одного геройского капитана английской службы, который после многих побед над неприятелем был тяжело ранен в одной битве: ангел с венцом в руке поддерживает его и принимает от него последнее дыхание. На левой стороне храма представлена целая битва англичан с русскими во время Крымской кампании, причём, конечно, побеждают англичане. В виду всего этого храм св. Павла не только храм во славу Бога Вышнего, но и храм славы, собственно, британской. Проповедническая кафедра его, –высокая как башня, – славится в Лондоне и славу ее в настоящее время с успехом поддерживает известный декан собора Станлей. Против собора чрез улицу пестрят вывески, гласящие: «кафедральный отель», «ресторан св. Павла» и т. п.
Если уже кафедральный собор заключает в себе некоторые политические элементы, то Вестминстерское аббатство со своею главною церковью есть настоящей Пантеон великих мужей Альбиона, истинный «храм славы британской». Аббатство, прежде всего нужно сказать, поражает своею внешностью. Это ряд высоких, чрезвычайно своеобразных, увенчанных башнями зданий, скорее похожих на старотипные крепости, чем на монастырь. Внутри это настоящей музей. Тут направо и налево вы видите статуи, плиты, гробницы знаменитейших людей, с надписями, объявляющими об их заслугах признательному отечеству. Тут покоятся и адмиралы, и герцоги, государственные мужи и писатели, архиепископы и ораторы – для всех их отечество создало памятники, так или иначе свидетельствующие об их великих деяниях. Некоторые и даже многие монументы носят на себе следы высокохудожественного творчества и для посетителя составляют предмет высокого эстетического наслаждения. Недаром английские поэты прославляют аббатство в своих поэтических произведениях и многие заявляют, что рассматривание его памятников служило одним из сильнейших мотивов их поэтического творчества. Аббатство и теперь дает у себя приют наиболее замечательным людям Англии, и я заметил в нем гробницу недавно умершего известного геолога Ляйеля. Надпись на его гробнице гласит: «Всю свою жизнь он посвятил разгадыванию отрывочной летописи по истории земли, неутомимо исследовал настоящий порядок природы и тем расширил пределы знания, оказав на научную мысль громадное влияние». Как велики дела Твои, Господи! дивно глубоки помышления Твои! Вообще из обозрения аббатства посетитель выносит много поучительного: оно наглядными памятниками вводит в культурную историю английского народа.
Против аббатства высится грандиознейший храм живых столбов Альбиона – парламент с его палатами лордов и общин. Я только со вне посмотрел это на своего рода архитектурное чудо и, махнув на него рукой, вошел внутрь стоящего рядом «двора правосудия». Здесь моим глазам представилась почти сказочная картина. Ряд расположенных амфитеатром парт занят был седыми как лунь адвокатами и судебными чиновниками; против них за отдельным столом сидели двое еще более седых судей; но изумлению моему не было предела, когда я заметил, что седина всех их накладная. Оказывается, в Англии у служителей правосудия до сих пор удержалась средневековая форма, требовавшая непременно от судьи седины, как реального доказательства его мудрости. С седым завитым париком соединяется и странный средневековый широкий плащ. Происходило какое-то судебное разбирательство, но мне не пришлось узнать, насколько английские судьи в своих седых париках оправдывают известное изречение, гласящее: «седина мужа мудрость его есть».
От миpa накладных седин я отправился в мир действительных многовековых и тысячелетних древностей, собранных в знаменитом Британском музее. Учреждение – это настолько замечательно, что не посетить его во время пребывания в Лондоне значило бы совершить величайшее преступление пред наукою. Но оно в тоже время так обширно и так много сокровищ заключает в себе, что я при посещении его счел нужным ограничить себя только одним его отделом –археологическим, осмотрев по преимуществу египетские и ассирийские древности. И сколько здесь великого, и важного в этих обломках седой старины! Вот где источник этой новой исторической науки, которая в последнее время начала проливать лучезарный свет на многие по преимуществу археологические данные Библии. Стоит только знающим оком присмотреться к этим ничтожным, по-видимому, обломкам и вы увидите в них научное, фактическое подтверждение многих библейских сказаний. К сожалению, наша отечественная богословская литература не представила еще в этом отношении ни одного более или менее удовлетворительного труда. Зато англичане в этом отношении сделали величайшее вклады в библейско-историческую науку и заслуживают того, чтобы быть поставленными в пример нам – русским.
Англичане, впрочем, вообще так любят Библию, как едва ли какой-нибудь еще христианский народ. В Париже напр., вы не только Библии, но даже и какой-нибудь церковной газеты не скоро отыщете. Здесь, напротив, Библию везде вы видите прежде всего. Не говоря уже о том, что она составляет принадлежность каждого домохозяина, вы видите ее и в общественных домах и учреждениях. Я удивился, когда, войдя в Лондоне в великолепный, роскошно обставленный читальный зал при отеле, прежде всего на столе увидел в богатом английском переплете Библию. В книжных магазинах, которые по своему богатству и роскоши, несомненно, составляют одну из интереснейших достопримечательностей Лондона, за зеркальными окнами вы непременно встретите на первом плане Библию – в роскошнейших изданиях и в самых изысканных переплетах. Вместе с Библией, как книгой, англичане любят и библейские тексты. Магазины мало-мальски соприкасающихся с религией или церковью товаров унизаны текстами в роде: «Бог есть любовь», «Любите врагов ваших» п т. п. Даже газетные объявления часто подтверждаются библейскими текстами. Так, рассматривая объявления в одной газете, я с удивлением встретил цитату из книги Второзакония и с текстом, гласящим: