В понедельник 10-го ноября (по новому стилю) в Лондоне был народный преинтересный праздник «показывания народу нового лорда- мэра». Я не имею времени и места описывать этот праздник, но замечу только, что он послужил для лондонцев поводом к выражению своих признательных чувств премьеру Биконсфильду и его сподручнику старому мэру. Обоих их по улицам в обязательной церемониальной процессии народ приветствовал криками: «Зулусы, зулусы!», – а в одном месте в карету старого мэра даже пущен был громадный камень, который, к счастью, не причинил ему вреда. Так народ отмщал покойному премьеру его забывшее пределы честолюбие, в жертву которому он своею зулусскою войною принес целые десятки миллионов народных денег.
Вечером того же дня мне пришлось быть свидетелем лондонского народного веселья, и признаюсь, я никогда не видел ничего подобного. Зажглась иллюминация и на улицы высыпали несметные массы народа, двигавшегося какой-то сплошной стихией. Англичане вообще серьезный и солидный народ, но в этот вечер все превратилось в бесконечное веселье и ребяческую шалость. Мужской элемент вооружен был какими-то адскими машинками, которые при прикосновении к прекрасному полу производили пронзительный треск, вызывая крик у пугливых дев; а сам прекрасный пол вооружен был ручными фонтанчиками, которые холодной струей обдавали лицо всякого, кого только красавицы избирали жертвой своей шалости. Все это шумело, кричало, смеялось и гоготало, охваченное неудержимым порывом шаловства и веселья. Никогда мне не приходилось видеть такого беззаботного ребячества народной массы, а тем более никогда я не мог предположить, чтобы такому бесконечному шаловливому веселью могли предаваться обитатели угрюмого и туманного Лондона. Но замечательно, что в этой бесчисленной, упоенной веселостью, массе народа совсем не видно было «веселых» в нашем русском смысле. Все было весело, но благопристойно, шалило, но не безобразничало, упоено, но не пьяно, и, разумеется, не слышно было ни об арестах, ни о протоколах.
VI. Десять дней на океан
Ночь перед посадкой на океанский корабль. – Утро и переезд на «Скифию». – Путь от Ливерпуля до Квинстоуна. – Открытый океан. – Буря. – Состояние и надежды пассажиров. – Колумб и его вера. – Воскресное богослужение среди океана. – Берег «того света».
От мрачного гнезда лордов быстрый поезд в пять часов переносит вас в объятия младшего брата Лондона – богатого и второго по промышленности в Англии города Ливерпуля. Деревенская погода в Англии далеко не то, что лондонская, и я любовался прелестными ландшафтами и пейзажами, блиставшими на ярком солнце почти весенними красотами. Но ноябрьское солнце не щедро на лучи и скоро скрылось; между тем приближался приморский город, а с ним и его красоты. Выглянув в окно чрез каких-нибудь полчаса по закате солнца, я уже не узнал прежних веселых пейзажей: ослепительный туман покрывал все непроницаемым мраком, сквозь который едва можно было рассмотреть густой иней, бело-синею пеленою, расстилавшейся по земле. Сердце невольно дрогнуло при виде такой разительной перемены; в недоумении я обратился с наивным вопросом – что это такое? – к своему соседу немцу, который ответил, что это –"Англия – сестра Сибири». Мне никогда не приводилось быть в Сибири, но я не думаю, чтобы в ней могла быть такая удручающая картина, какая представилась в окрестностях Ливерпуля. Пред самым городом поезд почему-то остановился на несколько минут и, по-видимому, над какой-то бездной, в которой ничего не было видно, но из глубины которой доносилось пыхтение каких-то машин, учащенные свистки и глухой грохот, – картина поистине адская. В Ливерпуле я должен был «спокойно провести ночь», как мне рекомендовал агент океанской пароходной компании, на корабль которой я имел билет, – чтобы поутру пораньше встать и отправиться на корабль. «Спокойно» ... каким сарказмом звучало для моего уха это добродушное слово ласкового агента! Случалось ли вам когда-нибудь проводить ночь пред таким событием в вашей жизни, которое сопряжено с величайшими, по вашему представлению опасностями, и решиться на которое стоило для вас страшной нравственной борьбы? – Такою была для меня ливерпульская ночь: о спокойном сне не могло быть и речи. Тем не менее сила ломит и солому, и усталость сковала некрепким тревожным сном возбужденный дух, искавшей теперь единственной опоры в тихой, но необычайно громко и много говорившей для сердца молитве.
Поутру агент обещался разбудить меня в 7 часов, но возбужденный дух предупредил его услугу: я сам встал гораздо раньше. И удивительно – в душе уже не было вчерашней тревоги! Яркое солнце рассеяло туман и в 9 часов я отправился на пароход, перевозивший пассажиров на стоявший в отдалении от берега океанский пароходный корабль «Скифия» (Scythia). Океанский исполин спокойно и величаво стоял на воде, разводя пары, а вокруг его суетливо бегали перевозные пароходы, доставляя пассажиров и груз. Заняв свою каюту, я отправился осматривать «малое древо», которому вверял свою жизнь и на которое возлагал свою надежду – добраться до «того света». «Древо» это было более 60 сажен в длину с громадною красною трубою и несколькими мачтами. На палубе в нескольких местах усердно работали паровые подъемные машины, поднимавшие груз с барок и пароходов, и повсюду толпились пестрые группы пассажиров. Панорама открывалась во все стороны очаровательная. С трех сторон виднелись населенные берега, четвертая сливалась с небесами: бесчисленные суда и пароходы по всем направлениям рассекали сверкавшие на солнце легкие волны залива, а в воздухе роились с веселым криком морские чайки. Присмотревшись к пассажирам, я заметил, что в «новый свет» стремились не только юноши, ищущие простора жизни, но и глубокие старцы, все желания которых, по-видимому, должны бы ограничиваться теплым спокойным местом на материке; не только одинокие, но и семейные люди – с женами и детьми. Для меня, в представлении которого «новый свет» был почти равносилен названию «того света», это было явлением сколько неожиданным, столько же и ободряющим. Но еще более удивило и ободрило меня веселое настроение этих пассажиров: можно было подумать, что они отправлялись в какое-нибудь путешествие по Волге, примерно от Нижнего до Астрахани, но ничуть не по беспредельному, пугающему воображение океану. Из всего этого я понял, что путешествие из Европы в Америку далеко не необычное явление для этих людей и для этих мест – и страхи стали развеиваться. Войдя в великолепный общий зал или «салон», я подметил здесь также успокаивающие признаки: все здесь было легко и изящно; над столами на деревянных полках стояла в углубленных местечках хрустальная и фаянсовая посуда; целость ее очевидно предполагала отсутствие такой отчаянной качки, какою пугают описатели плаваний по океану. Хотя после я должен был несколько разубедиться в истинности своих заключений, но тем не менее они сослужили для меня свою добрую службу, успокаивая на первых порах.
В 12 часов в субботу 3-го ноября (15 по н. ст.) «Скифия» снялась с якорей и ровным ходом, как бы с гордым сознанием своей силы, двинулась в свой далекий путь. По сторонам замелькали обгоняемые ею суда и пароходы, а сзади тонули в водах берега. Прощально-грустным взглядом следил я за удаляющимися берегами; а они все более и более утопали, и, наконец, совершенно скрылись. На просторе подул свежий ветерок, который в союзе со спустившеюся ночью заставил пассажиров укрыться в каюты. В салоне сервирован был великолепный обед, после которого пассажиры, разбившись на группы, занялись играми, беседами, чтением, письмоводством, что все представляло картину обыкновенной «земной» жизни: ничто не давало знать, что весь дом этот с веселым людом построен не на песке даже, а прямо над бездной, где бродят страшные чудовища – акулы и киты3. На другой день утром показались берега и скоро брошен был якорь на великолепном рейде ирландского города Квинстоуна. Это первая и последняя станция на великом атлантическом пути. Пассажиры торопились сдать на почту письма, а некоторые отправлялись на берег, чтобы выслушать воскресное богослужение и таким образом запастись новыми силами на великий и трудный путь. В 4 часа вечера корабль снялся с якоря и сказал Европе последнее «прости!» – От Квинстоуна начинается открытый океан.
Кто видел обыкновенное море, в котором берега не видят друг друга, для того не представит ничего особенного и океан в его спокойном состоянии: тот же громадный, математически правильно выведенный циркулем иллюзии, круг воды, перифериями сливающийся с небесами. Таким и я увидел Атлантический океан, выйдя поутру в понедельник на палубу. Солнце по-прежнему ярко светило и играло с волной, и чайки спокойно занимались обычным рыболовством. Так прошел целый день, и я стал рассуждать сам с собой, что океан совсем не страшная штука, путешествие по нему не только не опасно и не трудно, а даже приятно, но только несколько однообразно; и при этом в голове промелькнула мысль: хоть бы ветерок поразнообразил путешествие... О, тысячу раз каюсь я в том несчастном вожделении! Как бы желая проучить за необдуманное желание, океан решился выйти из своего спокойного состояния: исполин проснулся и мощно задвигал своим ужасающим телом. Во вторник к полудню уже не было ясного солнышка на горизонте, тучи закрыли его лицо; вместо него порывистый ветер засвистел и завыл в снастях корабля. Океан побурел и насупился. Пенистые волны сердито забегали по его лицу. «Скифия» задрожала, но все еще по-прежнему стройно мчалась вперед, рассекая и отбивая гневные волны. А ветер все крепнул и волны вздымались все выше. Пассажиры притихли и примостившись на защищенной от ветра стороне палубы сумрачно посматривали на свирепые волны. А эти слуги океана, подгоняемые бичами ветра, все с большею и большею яростью набрасывались на «Скифию» и отчаянно штурмовали ее с боков. Она не выдержала и закачалась. Качка скоро усилилась до того, что на палубе невозможно было стоять, не придерживаясь за перила. Ряды пассажиров на палубе поредели; многих океан позвал к принесению ему отвратительной жертвы. Но вот еще отчаянный удар волны – и корабль накренило до того, что пенистая волна ринулась на палубу, и кресла, на которых сидели пассажиры, с шумом покатились к борту, производя невообразимую суматоху. Одна почтенная мать семейства, заботливо укутанная своим супругом, сидела спокойно с своими троими детьми: удар этот мгновенно сбил их всех с места и они буквально покатились к борту, где их обдало пенистой водой. Отец с ужасом бросился поднимать их, но услугами его воспользовалась только перепуганная мать, а дети – о, они с веселым смехом повскакали сами и предмет страха для взрослых обратили в забаву. При виде этого и взрослым стало веселее. После этого пассажиры укрылись в каюты. На палубе остался лишь буйный морской ветер да его друзья – английские матросы корабля. Одевшись в кожаные костюмы, они как привидения пробирались по палубе и, натягивая или исправляя снасти, пели под свист ветра свою английскую рабочую песню, мотив которой едва ли еще не безотраднее известной нашей русской рабочей «дубины». Звонок позвал к обеду (в 6 ч. веч.), но на него явилась едва четвертая часть пассажиров и ни одной женщины: все страдали морскою болезнью. Салон теперь представляли раздирающую душу картину: тарелки, несмотря на наложенные на столы решетки с местами для них, выбрасывали свое содержимое, ложки, ножи, вилки – бегали и грохотали по столам, а привешенная наверху посуда своим звоном и дребезжаньем как бы пела последнюю прощальную песнь. Сон в последовавшую затем ночь очевидно не мог быть спокойным, если только вообще он был у кого-нибудь. Поутру ветер, по-видимому, стал затихать, и пассажиры немного ожили; но увы – новый шторм и почти с противоположной стороны опять засвистал по снастям и мгновенно рушил надежды. Океан покрылся белой пенистой пеленой и представлял вид снежных сугробов, по которым пенистые брызги носились и кружились от ветра, как снежная метель. На палубе участились сигнальные звонки и свистки, призывавшие матросов, и чаще волна врывалась на нее. Качка усилилась до того, что мой сосед посоветовал мне не ложиться спать на моей привешенной высоко койке. Я было выразил надежду на улучшение погоды, но он уверенно заметил, что завтра будет еще хуже... И слова его оправдались. 8-го числа в четверг «Скифия» со своими пассажирами должна была вынести настоящую свирепую бурю, ветер со страшною силою бушевал на палубе и своим свистящим и грохочущим воем надрывал душу. Пенистая метель высоко вздымалась над поверхностью и неслась чрез корабль. Волны возросли до ужасающих размеров и как снеговые горы грозно двигались по лицу океана, как бы ища, кого задавить... Громадный корабль пред ними умалился до обыкновенного ничтожного пароходика и, едва слышно постукивая винтом, как бы умолял о пощаде... Во вторник и среду он, можно сказать, еще с некоторою уверенностью боролся с волнами и, со страшною силою отбивая их напор, давал океану чувствовать превосходство над ним человеческого гения. Теперь – увы, океан уже брал верх и мстил за вчерашнее превосходство. Волны одна за другой подхватывали «Скифию» и как мяч перебрасывали друг другу. Происходившая от этого качка превосходит всякое описание, а вода уже вполне завладела палубой и непрестанно гуляла по ней, шумно переливаясь с боку на бок. Каюты все были герметически закупорены, и пассажиры, сидя в них, слышали только, как над ними с яростным ревом бегала свирепая влага...
Что должны были чувствовать в это время пассажиры? – Прежде всего, почти все они, за немногими счастливыми исключениями, к которым благосклонная судьба сверх чаяния причислила и меня, тяжко страдали от морской болезни. Но не менее все страдали и нравственно: эта качка, не дающая ни на минуту физического покоя, этот непрерывный треск кают, заставляющий постоянно содрогаться, это дребезжанье посуды, надрывающее душу, это журчанье воды над головой, этот, наконец, свирепый вой и стон бури – все это ложилось на душу таким тяжким бременем, под которым могли бодро стоять только довольно крепкие духом. Первая надежда всех при таких обстоятельствах была, конечно, на Того, в деснице Которого и жизнь и смерть всей твари, и заметно было, что не только сердца, но и уста многих благоговейно творили молитву. Кроме этой непостыдной надежды, значительными утешением для многих, по крайней мере лично для меня, служила вера в человеческий гений. В самом деле, думалось мне, буря эта не первая на океане, и если при всех случайностях ее человеческий гений нашел возможным установить
Между тем матрос пришел с радостною вестью, что буря заметно ослабевает. Мгновенно все ожили, а несколько спустя смельчаки попробовали отворить дверь на палубу. По ней еще бегала вода и не врывалась в дверь только благодаря высокому порогу. Ветер ослабел, но волны как горы продолжали ходить по океану и то и дело бросали «Скифию» с боку на бок. Но после перенесенного, это страшно было только по виду, и мало-помалу некоторые осмелились пробираться на самую палубу, цепляясь за перила. Скоро приветливо выглянуло солнце и страхов как не бывало. Пассажиры высыпали па палубу и любовались предметом только что пережитого страха. И было чем любоваться. Громадные волны, синие как бы от чрезмерного напряжения, с пенящимися вершинами, при ярких лучах солнца представляли точь-в-точь швейцарские виды – только еще с придатком жизни, движения. По глубоким долинам между водяными горами летали морские чайки и довершали иллюзию, – которую, впрочем, тут же разрушали эти самые волны, немилосердно качая бедную «Скифию». Качка продолжалась еще целую ночь и только к утру водяные горы, не выдерживая своей собственной тяжести, расплылись по океану. Поутру поверхность океана представляла странное зрелище громадной равнины с плоскими возвышенностями и довольно глубокими низменностями, так что кораблю приходилось то подниматься на возвышенность, то спускаться в котловину. Возвышенности и низменности имели почти неестественную для воды устойчивость и только медленная тихая зыбь меняла их отношение. Над поверхностью опять летали неизменные спутники корабля – морские чайки, которые, замечу кстати, сопровождали корабль почти чрез весь океан и только уже дня за три пути до Америки почему-то оставили его, вероятно полагая, что дойдет уже и без их обязательного и, надо сказать, ободряющего дух конвоя. Появились они опять уже у берегов. Дня за четыре до Америки показались на воде целые стаи водяных птиц, из породы уток-нырков, и дали знать о приближении Нового Света4.
В воскресенье 11-го ноября над входною дверью салона было вывешено объявление, гласившее, что «в салоне в 10 часов 30 м. утра имеет быть совершена божественная служба», на которую приглашались как матросы, так и пассажиры. Действительно после завтрака салон быстро превратился в храм служения Богу Всевышнему: среди его возвышался бархатный аналой, а на столах появились английские молитвословы и тетрадки с нотными переложениями гимнов. В назначенное время в салон собрались матросы в праздничных платьях и пассажиры – и надо сказать, в таком количестве, в каком они во все время плавания не собирались к столу. Пришел капитан корабля, почтенный пожилой человек с ласковым и умным лицом, и занял кресло пред аналоем. Воцарилась торжественная тишина. Капитан, исправлявшей должность священника, дал возглас, а который пассажиры ответили «amen», и затем раздалось общее пение утреннего гимна по нотным тетрадкам. Пение это было как бы пением самого ярко взошедшего на горизонте дневного светила и своими торжественными звуками разливало столько отрады в сердце, так восторгало дух, что английские стихи утреннего гимна в моей русской душе невольно слагались в русские рифмы. И я осмеливаюсь предложить не суду, а снисходительному вниманию читателей стихотворное переложение этого гимна. Океан слышал следующий гимн:
Воспрянь, душа, и с солнечным светилом
Обычный долга путь теки;
Цепь лени сбрось: молитвенным кадилом
Творцу куренье принеси.
Загладь растраченное туне время
И жизнь святую вновь начни;
Стряхни грехов навьюченное бремя
И страшный день в уме храни.
Пути твои да будут правы
ebooksa