Он производит впечатление серийного убийцы.
К тому же кто вот так причмокивает, стоя в очереди в кофейне? Это неправдоподобно.
И, ради всего святого, выбери другие имена. Это же не опера. Можешь оставить Ренальдо. Или Сесилию. Но оба – нет.
И, хотя первая реакция, которую во мне невольно вызывает любая критика, – это возмущение, к своему удивлению, я слегка улыбаюсь. Перечитываю абзац, взглянув на него по-новому, и думаю: «О боже, он прав».
Ренальдо и правда производит впечатление серийного убийцы.
Я дочитываю до середины страницы и невольно хихикаю, когда Ренальдо продолжает: «Я искал кого-то… вроде тебя. Пойдем ко мне в машину. Я хочу тебе кое-что показать».
У меня возникает единственная мысль: «Сесилия, беги оттуда!»
Я ненадолго прерываюсь, наблюдаю, как за витражом тихо падает снег, и впервые осознаю, как эта глава выглядит со стороны. Рассмеявшись, чувствую, что тревога последних трех дней отступает. Я впервые ощущаю надежду.
Он мне поможет.
Я не буду исправлять текст в одиночку.
Успокоившись, я беру телефон с импровизированного столика из книг, сажусь в кресло и фотографирую комментарии на полях, чтобы поработать над ними вечером. Я не рискну забрать рукопись домой – вдруг он решит попозже зайти сюда и добавить замечаний. Или задать еще какие-нибудь вопросы. Или отметить другие проблемы.
Уже почти обед, мне пора идти, но я все равно беру ручку, лежащую на кипе бумаг, которую я утром носила на совещание, и быстро пишу под его посланием: «Какой же превосходной пикаперской фразой ты покорил сердце своей бывшей? У меня нет никаких идей».
Я строчу еще несколько предложений под его заметками на полях, пока меня не охватывает чувство, что мне давно пора уходить. Не удивлюсь, если Лайла уже звонит врачу, продумывая, как похитить меня с работы и отвезти на осмотр.