Это останется с нами

Молодая женщина опустила глаза.

– Не знаю… Думала, что да, но теперь не уверена.

Звяканье ключей прервало разговор. Дверь открылась, в квартиру вошел Тео и очень удивился, обнаружив «сожительниц» за столом. Он помахал им из прихожей.

– Выпьете что-нибудь? – спросила Жанна. – Апельсиновый сок, гренадин? Наверное, у меня остался и мятный сироп.

– Между прочим, мне уже есть восемнадцать! – хихикнул Тео. – Могу показать удостоверение личности.

– Вы младенец, – улыбнулась Жанна, – но раз так, есть портвейн, мартини и текила.

– Прошлый век! А пива случайно нет?

Пива не нашлось, и Жанна налила ему рюмку грушевой водки, положила на тарелку несколько соленых галет, насыпала в пиалу оливок. Тео выпил и скорчил рожу. Ирис приготовила гратен из китайской тыквы, и они вместе поели. Тео рассказал о своем увлечении выпечкой, она развлекла их забавными историями из жизни подопечных. Телевизор не включали. Жанна повела Будин на прогулку позже обычного, слегка захмелев от двух стаканчиков текилы и атмосферы за столом. Прежде чем закрыть дверь, она повернулась к Ирис и Тео, убиравшим со стола, и спросила:

– Может, перейдем на «ты»?

29

Тео

Раз в месяц я прохожу через главные ворота. Они мне не нравятся, не люблю ни входить, ни выходить через них.

Пришлось ехать поездом – когда жил рядом, все было проще, – я заснул и едва не прозевал свою остановку. На меня навалилась смертельная усталость – и все из-за проклятого конкурса. Ложусь поздно, каждый вечер тренируюсь после работы. Соседки не против, Ирис даже сделала двойной подход к «Опера»[28].

Дежурная в приемном покое даже головой не повела в мою сторону – ей плевать на посетителей: кто добровольно явится в такое место?

Делаю глубокий вдох и толкаю дверь. Я всегда так поступаю, хотя это ничего не меняет, разве что дает несколько лишних секунд для моральной подготовки.

Моя мать сидит в кресле в своей палате. Я осторожно поднимаю ее свесившуюся набок голову. Глупость несусветная, но каждый раз, входя в это про́клятое здание, я надеюсь, что она мне улыбнется, хотя доктора были категоричны: шансов – ноль! Это тело моей матери, но ее внутри нет. Не уверен, что она знает о моем присутствии.

Они говорят: «Ей повезло, могла бы погибнуть…» Разве это везение – остаться овощем в сорок три года? Слава богу, что никого не убила. Я уже пять лет не могу привыкнуть к случившемуся.

Сажусь на кровать и достаю из кармана телефон, но от мыслей избавиться не могу. Я представляю, какой была бы наша жизнь, не пей мама запоем. Она несколько раз «прерывалась», так что я знаю, о чем говорю, глотнул счастья и даже возвращался домой два раза. Мама выглядела уверенной в себе, и я тешил себя надеждой, потому что видел перед собой другую женщину. Мы веселились, она пела и танцевала, обожала готовить, особенно печь, водила меня в лес строить шалаши и даже на пляж, хотя до него было три часа езды. Она плевать хотела на пропущенную школу – говорила: «Сидя за партой, жизни не научишься!» Мы часто спали в одной кровати, иногда об этом просил я, в другие разы ей самой этого хотелось. Мама писала мне коротенькие записочки и расклеивала их по всей квартире, признавалась в любви «гениальнейшему из маленьких мальчиков, своему солнышку». Я сохранил все, они в машине, которую забрали на штрафстоянку. Потом, без видимых причин, происходил срыв, и она начинала пить «без просыха», как только открывала глаза. Пила из горла, в первые дни пряталась от меня, потом делала это в гостиной, в моей комнате, на улице. Она теряла работу, переставала готовить, не пела, не танцевала, ходила среди ночи в магазинчик на заправке за бутылкой. Меня она с собой брать не хотела, но я умолял, рыдал в голос, боялся, что убьется по дороге. Я выправлял руль в машине, и мы кое-как возвращались домой. Мама забывала провожать меня в школу, не брала с собой, когда уматывала с друзьями на уик-энд. Мы часто переезжали, но это не помогало: рано или поздно кто-нибудь из соседей доносил на нее, появлялись соцработники, беседовали со мной, я все отрицал…

Окажись я в тот день в машине, удержал бы руль. Ужаснее всего то, что последнего шанса не будет.

Всю вторую половину дня я мысленно «перестраиваю» наш мир, а уходя, по привычке целую ее в щеку, говорю, что никогда не держал на нее зла, что она не виновата, все дело в проклятой болезни, а потом читаю текст на листке, прикнопленном к стене, который нашли в ее бумажнике после аварии, и обещаю, что скоро вернусь.