Пещерка была жилой и хранила в себе следы былой роскоши. У стены громоздились крупные медные чаши, когда-то начищенные до блеску, с узорами и даже каменьями. На трюмо выстроились маленькой армией скляночки, изящные и нежные, рядом с ними лежали нож и пистолет. Чуть поодаль — детская коляска в красном блестящем корпусе, из которого чуть торчало вышитое одеяло.
Женщина снова погладила Макса по голове, а потом уселась на табурет и принялась покачивать коляску туда-сюда, туда-сюда, и напевать что-то на своём языке.
Максу показалось: она сумасшедшая. Он ходил по пещере мягко и медленно, неслышно шагая по пружинящему мху. Мох был везде, глухо-зелёный, бархатистый и ласковый. Фугас в сумке был цел, винтовка лежала рядом с Максом, виверн, воркуя, баюкал собственное крыло…
Мох был везде, нежный и льнущий к рукам. У самых стен он едва заметно цвёл крошечными жёлтыми цветами, а в центре пещеры обступал коричневатыми буграми чашу костра. Мох хранил в себе следы шагов, будто продавленные дорожки в зелени.
Какие-то сумки, перевязанный верёвкой чемодан. Стопка цветастого тряпья. Несколько брошюр, чем-то похожих на тетради, — так выглядели чужацкие газеты, и Макс видел ровные столбцы непонятных букв.
Он снова оглянулся на женщину. Ему хотелось сказать что-то, то ли предупредить, то ли извиниться, то ли… он сам не знал, что именно. Женщина сидела на своём табурете, прикрыв глаза, и едва слышно пела незнакомую песню, на незнакомом языке, в которой Макс не мог разобрать ни слова, — и всё равно узнавал в ней колыбельную, болезненно похожую на ту, что когда-то пела мама.
Макс облизнул пересохшие губы и подошёл, готовясь изобразить что-то пальцами, — и осёкся.
Коляска была пустой. Только вышитое одеяло, густо испачканное тёмной, почти чёрной кровью.
Позже, когда Макс убедил себя, что никакой женщины не было, он решил: виверн просто забрался в первую пещеру, которую считал подходящей. И может быть даже, там кто-то когда-то жил, в этой пещере, раз уж в память так врезались то трюмо и те газеты.
Но женщины никакой не было. Не было белых тонких запястьев, не было песни, не было пустой коляски. Это всё было видением из-за отравленного воздуха, а на самом деле Макс очнулся сам, и у Макса была работа. Он успокоил виверна, забрав себе боль в его крыле, вылетел по приборам и дошёл до нужных координат, закрепил фугас под перешейком.
Кнопка оказалась смятой, — вероятно, повредилась при падении. Макс долбанул по ней кулаком посильнее, но начинённое смертью яйцо оказалось глухо. Тогда Макс отлетел подальше, взялся за оружие…
У него дрожали руки. Седло под ним тряслось, виверну тяжело было висеть на месте с драным крылом. Но в тот момент, когда Макс вскинул винтовку, в мире не было ничего, кроме прицела и жёлтого круга на боку фугаса.
Дымный цветок распустился в тумане за секунду до того, как Макса оглушило взрывом.
Он не убил эту женщину, нет. Её просто никогда не было. Он не убил её, как не убивал никого из тех людей, которые были его мишенями раньше. Из неба не видно лиц, и так легко думать, что все они — просто числа в сводке командования… И женщины той не было, не было кобыльной, не было коляски, ничего этого не было. Макс повторял себе это раз за разом, но это помогало мало и плохо, потому что отравленный воздух уже поселил внутри невыносимую мысль, которую невозможно думать на войне, чтобы не сойти с ума.
Мы и они — враги, чужаки, нелюди, которых мы приняли как гостей, а они стали жечь нашу землю, — мы и они… всё, что мы делаем — так это убиваем друг друга. Они захотели лишнего, мы не отдали своё, кто-то торговался, кто-то льстил и подкупал, кто-то сказал важные слова, кто-то другой ответил, кто-то отдал приказ стрелять. Когда вообще война перестаёт быть политикой и становится просто войной?
Там, на перешейке, жили люди. Глупо думать, будто их там не было, даже если та женщина была лишь призраком, придуманным его пьяным сознанием. Что хуже того, вслед за перешейком взрывная волна захлестнула чужацкий столп, там горело и взрывалось, и по сей день было ясно не до конца, что осталось от него вообще и осталось ли хоть что-то.
Там были чужаки, вооружённые горящими шарами и кислотой, чужаки, которые пытали Гаспаро, да упокоится его дух в руках Господа… чужаки, которые не хотели умирать так же, как не хотел умирать Макс.
Было ли можно — не взрывать? Сколько ещё людей, которых Макс клялся защищать, погибло бы, если бы взрыва не было? Сколько ещё лет горела бы наша земля? Разве ведь
Макс не мог этого думать. Макс не мог этого видеть. Ему казалось: сетчатку выжгло взрывом, вместо тумана вокруг — чернота, в ушах — звон. И за этим звоном не слышно мерного скрипа пустой коляски и песни, в которой невозможно разобрать слов.
ebooksa