Ли Чжан был очарован их машинами и модой. Цена тогда мало кого интересовала. Разве удивится тот, кто знает о том, как строилась Великая Китайская стена, гибели рабочих на постройке железной дороги?! Удивительно оказалось другое: за какие-то тридцать лет великая страна, центр земли, хранитель законов мироздания и носитель древнейшей культуры, вдруг потеряла былое величие и оказалась страной смешных обезьянок для «внешних варваров»[89] – иностранцев.
Полукровка пережил и опиумные войны, и экспансию, но презрение и насмешки над народом терзали его сильнее, чем зубная боль. Он думал, сейчас все соотечественники чувствуют то же, что и он чувствовал всю жизнь, – отверженность. Надеялся, что падение объединит его хоть с кем-то – с лисами или с людьми. Но нет, отступление – лучший маневр по китайской военной традиции.
Зато лаоваи считали иначе: они не собирались сотрудничать, они намеревались забирать. Заграничные ружья оказались эффективнее местных стрел, и неважно, что заряжены ружья порохом, придуманным в Китае.
Ли Чжан подумал – и сам стал порохом.
Пользуясь модой любопытных варваров на экзотику, на «шинуазри», он уехал с изысканного юга Китая на грубый север, где по сопкам Маньчжурии бродили тигры и грабили золотоискателей хунхузы[90], но зато русские строили КВЖД и снисходительно, но без презрения относились к китайцам. Харбин приютил его. Город был такой же странный, как он сам – половинчатый, наполовину русский, наполовину китайский. Однажды Ли попал в русскую больницу, тогда бушевала легочная чума и в Центральной больнице[91] принимали всех, независимо от цвета кожи или родовитости. Люди болеют чумой, лисы болеют чумкой. Бедному Ли Чжану досталось за оба рода. Но он выжил и был навсегда очарован блестящими железными медицинскими инструментами. В бреду и горячке ему казалось, что белые лисы приходят к нему, чтобы посмотреть, как он умирает, а белые люди достают блестящие маленькие мечи и выпускают из него дурную кровь, и вот он очищается. Когда Чжан выздоровел, то решил остаться рядом с маленькими блестящими медицинскими инструментами. Он стал помогать в Центральной городской больнице и однажды даже видел хромого доктора Владимира Казем-Бека[92].
В больнице же он впервые увидел рентгеновский аппарат. Снимки костей пугали окружающих, но Ли не мог отвести от них глаз – так ему было интересно. Видеть насквозь! Это ему знакомо! Да, он почти не встречал своих сородичей на севере в то время и уже почти перестал о них думать. Так увлекла его медицина. Но однажды он увидел снимок черепа необычной формы. «Брак, испортили пластину», – сказал тогда русский доктор, а Ли Чжан встал как столб. Даже челюсть некрасиво отвисла у полукровки. «Да, приятель, надо было стоять, как ты сейчас стоишь, а не вертеть головой».
Полукровка же увидел в черноте негатива профиль хули-цзин. Все обиды, лишения, злость и невыраженная тоска по близким, которых не было, вспыхнули снова. «Купец Ши Тян, подозрение на пулевое ранение в голову», – прочитал Ли и пошел посмотреть на этого купца вживую. Не ошибся – крепкий мужчина средних лет сидел на полу и не отбрасывал тени. Изящная женщина в простой одежде держала его за руку и заглядывала в глаза. Она тоже была лисой. И сын – чистокровный лисенок. Такая умильная сцена, что Ли Чжана чуть не стошнило.
Он сжал зубы и продолжил тайно изучать медицину. Правда, теперь его интересовали испорченные рентгеновские снимки и странные результаты анализов.
Надо ли рассказывать, что в смутные годы и годы потрясений, которыми так полнился XX век, вода в желтой Сунгари была особенно мутной. И в мутной воде легко ловить рыбу, прятать ловушки и добычу умелому рыбаку. Ли Чжан за долгую лисью жизнь научился многому, в том числе – разбираться в людях, играть на их слабостях и оборачивать последние на пользу себе.
Северный Китай превратился в Маньчжоу-Го[93], в харбинских школах обязательным стал японский язык, а направление южнее города стало проклятым. Ли боялся, как и все люди, но, как все лисы, умел слышать и прислушивался. По обрывкам фраз японских офицеров, по запаху южного ветра, по пьяным бредням и кускам бабьих слухов на утренних рынках он понял: на месте маленькой крестьянской деревушки стоит завод по очистке воды. Но только это не завод, там проводят опыты над людьми, как над животными. Фабрика смерти и людская опытная ферма для врачей из оккупантов. Он тогда подумал, что это мерзко, но ведь надо вытащить кишки из карпа, прежде чем готовить новогоднее блюдо, а гуйцэ[94] не сделать, не содрав с черепахи панциря.
Он не удивился, когда узнал, что к выжившим врачам из Пинфана у них на родине была очередь из пациентов – они же такие умелые, так много знали. Ли задумался: приобретенное таким способом знание – тоже полезное знание, так получается? И, раскроив тысячу черепов, можно сшить новый череп? Если это так, то тогда и его самого, Ли Чжана, полукровку, можно перекроить, дополнить до целого? Неважно, до лиса или до человека, но до целого! Нужно только добыть достаточно материала для изучения. Ту самую тысячу черепов!
Идея захватила Ли Чжана, и, как житель Поднебесной, он умел чувствовать момент. Далекая холодная и огромная Маньчжурия – место, откуда выходят императорские династии, воины и белые варвары, наступая железной пятой на тонкий фарфор южных церемоний. За спиной у такого нашествия, да с принесенными технологиями, можно провернуть не одно удачное дело. Золото хунхузов на сопках Маньчжурии было ему в помощь – далеко не все черные старатели возвращаются из тайги.
Что северные территории страны ждет многообещающее будущее, понял не только Ли, но и его лисья родня. К концу XX века хули-цзин стали все чаще обращать свои взгляды на север как на перспективную территорию. Переезжали семьями и долго не писали друг другу, и даже на Праздник весны приезжать стали не все. Зато фраза: «Я вас вижу, и вы все у меня поплатитесь! Ваш Полукровка» – стала многим приходить во сне.
Полукровка Ли Чжан выяснил, наблюдая, изучая и постоянно совершенствуясь в расшифровке медицинских данных, что хули-цзин не лисы. Они – мутация, где у носителя изменены гипоталамус и мозжечок. Отсюда и скорость реакции, и чутье, и пси-способности. Так он считал. Никто не превращался в лису на самом деле. Хули-цзин просто сами верили, что становятся лисами, и всем вокруг внушали, что так оно и было. Он еще не выяснил, что именно делает жизнь лис такой длинной, но звероферма во Внутренней Монголии дала бы ему достаточно живого материала для наблюдений. У подопытных еще что-то было с энергообменом и гормональным фоном, до конца Ли Чжан не успел в этом разобраться.
Двое последних в роду северных лис, брат и сестра, на его глазах создали жемчужину из силы и любви, и все, что Ли так тщательно резал и успешно склеивал – связи, знания, теории, – просто лопнуло у него на глазах. Они словно рентгеном просветили его, разобрали на молекулы и собрали заново, не выпустили дурную кровь, как казалось ему в чумном бреду, а добавили недостающего. И красивая белая лиса подошла к нему не смотреть, как он умирает, а помочь ему ожить.
«Ты нас видишь, и мы рады, что ты с нами!» – сказала она ему на развалинах его фермы смерти.
Не все объясняется наукой, не все и ненавистью.
Чем все закончилось по версии Саши Кислицкой-Ши
Звонить из Китая в Россию – дорого. «Вотсап» блокируется великим китайский файерволом. «Вейсинь» никто из живущих в Некрасовке себе не устанавливает.
Саша сжимала в руках белую пластинку мобильного, и он был горячим. Экран то вспыхивал, то гас, реагируя на покачивание. Вспыхивал, светился, отключался… Как мысли вспыхивают, светятся и гаснут от движений внешнего мира. Только заметишь что-то, уцепишься, начнешь понимать, обживаться в свете этого нового знания, а потом раз – и снова изменилась картина мира. Ладно бы как в калейдоскопе в детстве, когда сам вращаешь эту волшебную трубу, все-таки от тебя зависит хоть что-то, можно даже донести узор до мамы – показать, если идти тихо-тихо, не дыша, и мама согласится посмотреть, осторожненько нагнувшись.