– Что за мелодию вы играли? – вдруг спросила я.
– Мама написала ее, – признался Бенедикт. – Она называется «Песнь горести».
У меня сжалось сердце. Лучшего названия не придумаешь. Описывая мелодию одним словом, я назвала бы ее «Вздох».
– Эта музыка чудесна.
– Да, мама была талантлива.
– Сыграете еще раз для меня?
Притворяться не пришлось: мне и правда хотелось вновь услышать эту музыку. И я жаждала увидеть, как он исполняет ее.
– Можно попробовать, – не стал сопротивляться Бенедикт. – Но, честно говоря, у меня уже ноют руки.
– Потому что вы неправильно их ставите, – заметила я и тут же прикусила язык. – Ой, простите…
Но он лишь удивленно выгнул брови.
– Нет, продолжай. Научи меня держать руки правильно.
– Вы небрежны. Если и дальше не будете следить за руками, рискуете растянуть сухожилия.
– И на что именно я должен обращать внимание? – нахмурился Бенедикт. – Боюсь, с моего последнего урока прошло слишком много времени. Два десятилетия, если точнее.
– Эм… Так трудно объяснить, – сказала я, заливаясь краской. Бенедикт смотрел на меня в ожидании. – Могу я показать? – робко предложила я.
Он испытующе смотрел на меня.
– Хорошо, – наконец согласился он и придвинулся к краю табурета, освобождая мне место. – Просвети меня.
Я присела рядом. На крохотном сиденье вдвоем было тесно, поэтому мы неизбежно касались друг друга. Тепло Бенедикта отозвалось во мне желанием прижаться к нему, но я подавила этот порыв. Вместо этого я лишь кивнула ему.
– Покажите, как вы держали руки?
Он наклонил арфу к себе и поднес руки к струнам. Я замотала головой. Я взяла его за руки и чуть развернула их, почувствовав, как внутри разливается огонь.
– Вот так, – тихо произнесла я. – Большой палец немного выше. И расслабьтесь.