Пощелкивание бича, становившееся все громче и громче по мере приближения к замку, всполошило стаю голубей, вылетевших из голубятни, грачей на крышах и, наконец, толпу замковых слуг во главе с маркизом. Он был в восторге, что видит у себя дядюшку, ибо в его замке, в отличие от дома нашего уважаемого хозяина, в то время не было столько гостей, чтобы нельзя было всем разместиться. Итак, облобызав дядюшку в обе щеки, как это принято у французов, он повел его к себе в замок.
Маркиз приветствовал гостя с чисто французской учтивостью. Он гордился старинным родовым замком, ибо одна из его частей, действительно, была исключительной древности. Здесь были башня и часовня, построенные почти в незапамятные времена; все остальное, правда, было поновее, так как замок подвергся почти полному разрушению во время войн Лиги. Маркиз упомянул об этом обстоятельстве с особенным удовольствием, и казалось, что он испытывает нечто вроде благодарности к Генриху IV за то, что тот счел необходимым снести до основания его родовое гнездо. Он любил рассказывать многочисленные истории о доблести своих предков, а также показывать ермолки, шлемы, самострелы и чудовищной величины сапоги и кожаные камзолы, которые носили во времена Лиги. Главнейшею достопримечательностью маркиза был обоюдоострый меч; он с трудом поднимал его, но всегда представлял в качестве доказательства, что в его роде встречались гиганты.
Сам он, говоря по правде, был весьма невзрачным потомком воинов-великанов. Взглянув на их грубые лица и могучие члены, как они были изображены на портретах, а затем на маленького маркиза с его журавлиными ножками и бледным худым лицом, обрамленным двумя припудренными рожками парика, ailes de pigeon, «голубиными крыльями», готовыми, как казалось, взлететь вместе с ним, вы с трудом могли бы поверить, что он принадлежит к той же самой породе. Но если бы вы взглянули на глаза, горевшие по обе стороны его крючковатого носа, вы сразу увидели бы, что он унаследовал пыл и горячность своих предков. Впрочем, душа француза никогда не утрачивает своей живости, и это справедливо даже в том случае, если его тело хиреет. Она становится более пламенной по мере того, как теряет часть своей земной оболочки, и в маленьком пылком французе мне приходилось наблюдать столько огня, что его хватило бы на великана средней руки.
Когда маркиз, по своему обыкновению, надевал один из старинных шлемов, что были развешаны в зале, голова его болталась в нем, как горошина в засохшем стручке, но глаза сверкали сквозь железную прорезь, словно карбункулы, а когда он поднимал тяжелый огромный меч своих предков, вам казалось, что вы видите доблестного маленького Давида, завладевшего голиафовым мечом, который был ему совсем не по росту.
Однако, джентльмены, я слишком долго задержался на описании маркиза и его замка; вы должны, впрочем, меня извинить – он был старый друг моего дядюшки, и всякий раз, как дядюшка рассказывал эту историю, он всегда отзывался о своем гостеприимном хозяине с чувством глубокого уважения. Бедный маленький маркиз! Он находился среди той горсти верных придворных, которые столь самоотверженно, но безнадежно защищали своего государя во дворце Тюильри от народа, ворвавшегося туда в кровавый день 10 августа. Он в последний раз проявил мужество доблестного французского дворянина. Перед толпами санкюлотов помахивал он своей крошечной придворною шпагой, но, точно бабочка, был пригвожден к стене пикою пуассардки, и его героическая душа улетела в небо.
Впрочем, все это не имеет прямого отношения к моему рассказу. Вернемся к нему. Когда наступил час отхода ко сну, моему дядюшке показали приготовленную для него комнату в заповедной старинной башне. Это была наиболее древняя часть замка, и в давние времена она использовалась как тюрьма или крепость. Комната, разумеется, была не из лучших. Маркиз, тем не менее; поместил в нее моего дядюшку, так как знал, что он настоящий путешественник, обожающий всякие древности, и еще потому, что лучшие покои были уже полны. Впрочем, он вполне примирил моего дядюшку с отведенным ему помещением, перечислив великих людей, которые там некогда останавливались, причем все они, тем или иным образом, были связаны с его родом. Если верить ему, то именно здесь умер от огорчения Джон Бельоль (или, как он его называл, Жан де Бейель), узнав о победе своего соперника Роберта Брюса в битве при Бэннокберне. А когда он присовокупил, что тут ночевал сам герцог Гиз, дядюшка готов был поздравить себя, что его почтили весьма достопамятным помещением.
Ночь была холодная и ветреная, а комната – не из теплых. Старый длиннолицый и долговязый слуга в старомодной ливрее, который провожал моего дядю, бросил возле камина вязанку дров, окинул странным взглядом комнату, скорчил гримасу, пожелал ему
Комната, в самом деле, имела странный и причудливый вид, который мог бы смутить всякого, кто читал романы с предзнаменованиями и предчувствиями. Высокие и узкие окна некогда служили бойницами, но затем их грубо расширили, насколько то позволяла непомерная толщина стен, и плохо прилаженные рамы стучали и гремели при каждом порыве ветра. В бурную ночь вам могло показаться, что герои Лиги в своих огромных сапогах со звякающими шпорами топочут и громыхают у самой стены. Дверь, которая оставалась наполовину открытой и, подобно всем настоящим французским дверям, продолжала оставаться открытой, вопреки всякому смыслу и усилиям ее притворить, выходила в длинный и темный коридор, ведший бог знает куда и, казалось, созданный для того, чтобы там могли проветриваться призраки, выходящие в полуночный час из могил. В этом проходе хрипло ворчал и едва заметно шевелил дверь ветер: словно какой-нибудь нерешительный призрак остановился перед ней в колебании, входить ли ему или нет. Короче говоря, это была неуютная, холодная комната, именно такая, какую следовало избрать для своего излюбленного пристанища призракам, если только призраки в замке водились.
Мой дядюшка, хотя и привык к необыкновенным случаям и приключениям, все же до этого времени еще ни разу не сталкивался с привидениями. Он несколько раз пытался притворить дверь, но его усилия оказались напрасными. Не то, чтобы он испытывал страх, – он был слишком опытным путешественником, чтобы его мог испугать необыкновенный вид комнаты, – но ночь, как я сказал, была холодная и бурная, ветер завывал вокруг древней башни приблизительно так, как он завывает сейчас вокруг этого старого дома, а холодок из длинного темного коридора, сырой и пронизывающий, как в темнице, врывался в комнату через полуоткрытую дверь. Дядюшка так и не сумел ее притворить; он подбросил в огонь оставшиеся дрова, и в большом широком камине вскоре разгорелось яркое пламя, которое осветило всю комнату и нарисовало на противоположной стене тень от каминных щипцов, похожую на тень длинноногого великана. Дядюшка взгромоздился на вершину, по крайней мере, десятка матрацев, постилаемых во Франции на кровать, установленную в глубокой нише; улегшись поудобнее и завернувшись в одеяло до самого подбородка, он лежал, глядя в огонь, прислушиваясь к завываниям ветра и думая, как удачно случилось, что он заехал ночевать к своему другу маркизу. С этими мыслями он, наконец, заснул.
Не успел он увидеть свой первый сон, как его разбудили часы, помещавшиеся в башенке над комнатой, бившие полночь. Это были старинные башенные часы, такие, от каких призраки обыкновенно бывают без ума. Они звонили глухо и жутко, так медленно и так протяжно, что моему дядюшке показалось, будто удары эти никогда не замолкнут. Он считал и считал, пока ему не почудилось, что он насчитал тринадцать ударов, и только тогда, наконец, все прекратилось.
Огонь горел тускло, последние дрова догорали; по ним бегали узкие синие огоньки, которые, соединяясь вместе, время от времени вспыхивали небольшими языками неяркого пламени. Дядюшка лежал с наполовину закрытыми глазами в ночном колпаке, натянутом почти на нос. Его мысли потеряли отчетливость, и в них переплетались образы настоящего с кратерами Везувия, Французской оперой, римским Колизеем, лондонской харчевней «Долли» и кучей прославленных мест, картинами которых наполнен мозг путешественника, – короче говоря, он засыпал.
Вдруг его разбудили медленные шаги, доносившиеся, по-видимому, из коридора. Дядюшка, как я не раз слышал от него самого, был человеком отнюдь не пугливым. Итак, он невозмутимо покоился у себя на кровати, предположив, что это, вероятно, направляется к себе в комнату кто-нибудь из гостей или слуг. Шаги, однако, приблизились к двери; дверь тихонько открылась; открылась ли она сама по себе, или ее толкнули снаружи, распознать моему дядюшке не удалось. В комнату проскользнул кто-то в белом. Это была женщина, высокая и статная, весьма властного вида. Ее платье, сшитое по старинной моде, было очень широкое и волочилось по полу. Не глядя на дядюшку, который, придерживая рукою ночной колпак, пристально смотрел на вошедшую, она направилась прямо к камину и остановилась возле огня, время от времени вспыхивавшего и бросавшего голубые и белые отсветы, что позволило дядюшке подробно разглядеть ее внешность.
Лицо вошедшей было мертвенно бледно и, быть может, казалось еще бледнее из-за голубоватого освещения. Оно было красиво, но на красоте этой лежала печать заботы и горя. Было очевидно, что оно принадлежит женщине, привыкшей к волнениям и тревогам, но при этом такой женщине, которую эти тревоги не в состоянии ни сломить, ни побороть, ибо весь ее облик свидетельствовал о гордой и непреклонной решимости. По крайней мере, такое представление создалось у моего дядюшки, а он почитал себя великим физиономистом.
Женщина оставалась, как я сказал, некоторое время у огня; она протянула к нему сначала одну руку, потом другую, затем попеременно обе ноги; она грелась, ибо привидения, если только она, действительно, была привидением, очевидно способны испытывать холод. Благодаря этому, дядюшке удалось заметить, что на ней были туфли с высокими каблуками, как это требовалось старинною модой, со стеклярусными или бриллиантовыми пряжками, сверкавшими как настоящие. Наконец, она неслышно повернулась, окинула комнату пустым, безжизненным взглядом и прошла мимо дядюшки, у которого при этом похолодела кровь и которого проняла дрожь. Затем, воздев руки и сжав их в молящем жесте, она медленно вышла из комнаты.
Дядюшка некоторое время размышлял по поводу этого посещения, ибо (как он заметил, рассказывая эту историю), будучи человеком мужественным, он был в то же время и человеком достаточно вдумчивым и не мог отмахнуться от всего происшедшего только потому, что оно не укладывалось в рамки обыденного. Впрочем, принадлежа, как я сообщил выше, к разряду неутомимых путешественников и повидав на своем веку немало загадочного, он решительным движением натянул колпак на глаза, повернулся спиной к входной двери, накрылся одеялом по самые плечи и спустя некоторое время заснул.
Он не смог бы ответить, давно ли он спит, когда его вдруг разбудил чей-то голос у самого изголовья. Повернувшись на другой бок, он увидел старого слугу с рожками тугих буклей по обе стороны длинного, худого лица, на котором привычка провела глубокие морщины никогда не сходящей улыбки. Старик скорчил тысячу гримас и попросил столько же извинений за то, что обеспокоил мосье, но уже час не ранний, и день в полном разгаре.
Совершая утренний туалет, дядюшка смутно припомнил черты своей ночной посетительницы и спросил старика, кто та дама, которая имеет обыкновение блуждать ночами по этому крылу замка. Тот вздернул плечи до головы, приложил одну руку к груди, вытянул вперед растопыренные пальцы другой и, скорчив забавнейшую гримасу, долженствовавшую, по его мнению, служить немым комплиментом по адресу дядюшки, сказал, что ему ничего не известно о
Дядюшка понял, что тут он ничего не добьется. После завтрака маркиз стал ему показывать вновь отстроенные апартаменты замка; скользя по отлично натертым полам шелковых гостиных, уставленных роскошною, раззолоченною, обитой парчою мебелью, они попали, наконец, в картинную галерею, увешанную множеством портретов, из которых одни были исполнены маслом, другие – пастелью.
Здесь для красноречия хозяина, тщеславного, как и все дворяне старого режима, открылись неисчерпаемые возможности. Не было ни одного громкого имени в Нормандии и, пожалуй, даже во Франции, носители которого так или иначе не были бы сродни его дому. Переминаясь с ноги на ногу и томясь внутренним нетерпением, дядюшка оказался вынужденным слушать маленького маркиза, распространявшегося с обычным пылом и живостью о высоких достоинствах своих предков, портретами которых были увешаны стены. Начав с бранных подвигов суровых, закованных в сталь воителей, он перешел затем к галантным приключениям и любовным интригам синеглазых улыбающихся красавцев в пудреных париках, кружевных манжетах, в розовых и голубых шелковых камзолах и панталонах; он не преминул также вспомнить о победах прелестных пастушек в кринолинах и корсажах с талией не толще перехвата песочных часов, пастушек, державших в повиновении своих овечек и пастушков, очевидно, при помощи изящных резных посохов, украшенных развевающимися лентами.
Как раз в самый разгар разглагольствований своего приятеля дядюшка остановился перед одним из портретов. Это был портрет дамы, показавшейся ему точной копией его ночной посетительницы.